Рубрики Приложения О журнале Главная Разделы Фото Контакты
Павел Бригис, проза

Павел Бригис, проза

Рассказы Павла Бригиса, Латвия. Детям войны посвящается . . .

                                                                                     Детям войны посвящается . . .     

           Рассказ

                                                     Дядька.

 

Так случилось, что для меня война закончилась ни весной сорок пятого, а летом сорок четвёртого. Фашисты оставили наш город ночью. Побросав подбитую и не ходовую технику и всё, что уже невозможно было увезти, немчура быстро уносила ноги. Но даже в суматохе отступления, они всё же взорвали железнодорожный мость и пожгли западную окраину города.

В детскую память врезалась тишина наступившего утра. Почти до полудня город был «ничей» и потому как будто вымер. Эта тишина больше чем настораживала. Чувство тревоги было каким-то особенно пугающим. Страх до селе пережитого был знаком и понятен. А тут – потаённая надежда на наступление чего-то особенно радостного и светлого вперемешку с боязнью «спугнуть» ожидаемое. Когда так долго ждёшь наших, боишься недождаться. Но мы дождались. Все кто уцелел, выдержал и выжил.

Пришли наши ! Наши солдаты ! Пришли в погонах со звёздочками. Одну из таких я потом ещё долго хранил. Почти до самого призыва в армию. И вот теперь в нашем городе была уже наша армия.

Лето освобождения выдалось жарким. И уже на следующий день, ничего не боясь, мы своей компанией побежал купаться на реку. К тому самому мосту, один из пролётов которого, наполовину был в воде. Мост восстанавливали наши солдатики, сооружая поверх повреждённой железной конструкции бревенчатые пути. По обоим берегам работали сапёры. Прямо там на месте мы им кое-что показал из того, что они искали. Потому нас, купавшихся почти у самого моста, никто не прогонял. Ведь для наших мы были свои. Закончив работу тихо и без потерь, сапёры расположились пикником под тенью высокой ивы. Мы барахтались и крутились рядом голышом. Когда обсохнув и одевшись  мы собрались уходить, здоровенный дядька, на котором форма сидела так туго, что вот-вот треснет, подозвал нас к себе. Подойдя, мы тут же попросили «закурить», поясьнив, что не себе, а на базар. Закурить нам не дали. Но зато накормили. Да так ! Тогда я впервые увидел «американские» сухие пайки, запечатанные в пропитанной воском бумаге. И впервые попробовал их содержимое. Тот самый дядька бойко управлялся у костра со здоровенной сковародкой. В шипящий и желтеющий амлет из порошка он вывалил две банки тушёнки, разравнивая её ложкой по всей поверхности почти до самых краёв. Чёрный красивый чуб заслонял ему глаза. С его лба и носа капал пот. А он весело нам подмигивал и улыбался. Когда пошёл ароматнейший запах кипящего тушёного мяся, здоровяк вынул из вещмешка буханку и накрамсал от неё штыком большущие куски. По команде мы их быстро но по честному расхватали. Усадив нас кружком, весёлый дядька раздал собранные по такому случаю у всей команды сапёров ложки. Когда сковорода оказалась в центре мы взялись её опустошать. Остыть этой вкуснятине мы не дали.

По нажитой за войну привычке глядеть в оба, я приметил как смотрели на нас сапёры. Невысокий и щуплый сержант нервно затягивал самокрутку. Уже пожилой рыжий усач часто моргал и шмыгал носом. А дядька тёр глаза. Говорил, что от дыма. Запить нам дали сладкий лимонад из «чудо» кубиков, растворённых в обыкновенной воде. С собой каждый, из рук весёлого дядьки, получил по аккуратной упаковке галет и куску сахара. Впервые за всю войну нас, голодных пацанов, накормили солдаты. Наши солдаты. Накормили сами.

Сразу после моей демобилизации наша большая семья ждала приезда дорогих гостей из самой Москвы. Должен был приехать брат мужа моей старшей сестры Тоси. Я его сразу узнал. Прямо на вокзале. Это был тот дядька. Тот же чуб, только с проседью.

Вечером за столом я подсел к нему. Понимая, что он меня просто не может помнить, я рассказал ему о той яишнице на берегу. Мы обнялись и крепко выпили.

После я, по работе,  бывал в Москве и заходил к моему «дядьке». И он обязательно готовил яишницу с тушёнкой, которую непременно доставал через военторг.

Приехать на его похороны я не смог. Так получилось. Тося ездила. И по моей просьбе оставила на могилке банку тушёнки, которую я ей передал. Для дядьки.

 

Рассказ

                                                     Крестик.

 

           Вторые сутки без сна и отдыха наш партизанский отряд пытался оторваться от преследования наступавших «на пятки» карателей. На бронетехнике, с минамётами и  овчарками откормленные в тылу немцы прижимали нас к непроходимому болоту. Обстановка была – хуже некуда. Для прорыва не хватало ни сил, ни боеприпасов. Разбиться на мелкие группы и просачиваться ночью через фрицев тоже было невозможным. В отряде были раненые. Согнав со всей округи полицаев, подтянув отряды «бендеровцев» и заминировав обочины дорог, уже опытные каратели грамотно обкладывали нас со всех сторон. Учитель немецкого еврей Гольди, подключившись к телефонному кабелю немецким же аппаратом и прослушивая переговоры, уловил, что по наши души прибывают спец части егерей и СС. Выход был один – гнилое болото. Болото которое по карте упиралось в Гаринский лес. Через этот лес можно было выйти в Кряжный массив. А там, если повезёт, присоедениться к Дёминскому отряду. Хот и не большому, но боевому. Но если точнее, то это был вход. А где будет выход и будет ли он вообще никто не знал. Уроженец здешних мест пулемётчик Савич говорил, что бывалые охотники и те завсегда обходили эти гиблые места.

           Почему немцы в нас так вцепились знали не многие. Неделю назад отрядной разведгруппе латыша Бриедиса через подпольщиков в городе и своих людей в коммендатуре удалось добыть кожаный, запечатанный сургучём портфель важного берлинского полковника, подорвав его машину и перебив охрану из сопровождения. Но из-за предательства и в городе и, как оказалось, в отряде все подпольщики погибли. А отряд должен был спешно уходить, не дождавшись самолёта из-за линии фронта. Немцы об этом явно знали. И потому уверенно теснили нас в нужное им место. Так чтобы живым уже никто не ушёл.

           Оставив всё лишнее и пустив по ложному следу подводы и лошадей, которых даже плеть не могла заставить войти в вонючую жижу, мы уходили в ночь и болотную топь. Шедшие впереди  проводники, ставили вешки по которым гуськом выходил наш тяжёлый «караван». Ночь, надёжная подруга партизан, на болоте не спасала. Отступив на пол шага в сторону или оступившись, в один миг можно было навечно уити в трясину. Но надо было идти. Идти чтобы уйти. Идти в надежде выйти. И мы шли точно не зная куда.

           Под утро головные проводники наткнулись на густо заросший островок. Заняв круговую оборону, мы наконец то могли отдохнуть и обогреться «без огня». Выставив дозорных, Бриедис приказал своим людям осмотреться, потому что на карте этот островок обозначен не был. И как оказалось – не зря. Разведка обнаружила старую но добротную землянку, вход в которую был умело замаскирован. В неё снесли всех тяжело раненых чтоб убереч их от начавшегося моросящего дождя. В глаза бросилось то, что везде по стенам обжитой землянки висели иконы. В углу лампадка и образ Богоматери. Решено было отдыхать до наступления темноты. Но в полдень дозорные задержали смело вышедшего на остров и прошедшего топь седого но бодрого старика. Его тут же отвели к Командиру. Савич опознал в «болотном» старике ещё до войны пропавшего в их селе деда Миная. Как оказалось этот дед хорошо знал и помнил и самого Савича и всю его родню.

Вдовый Минай, брат местного Батюшки, жил с единственной дочерью и внуком, отец которого пропал, уехав на заработки. Жил крестьянским трудом, а потому работал на земле тяжело и круглый год. Вся их  маленькая семья трудилась на селе до тех пор пока дочь не наложила на себя руки, не выдержав деревенского позора. Чтоб спасти своих от сибири она отдалась писарчуку «раскулачной» комиссии здоровяку и разгуляю Тимошке, обещавшему взять замуж поповскую племянницу с «довеском». Но позже этот деревенский заводила поставил условие, чтоб «невеста» прилюдно отреклась от своей веры и сорвала с себя крестик. По примеру того, как он самолично спилил и сбросил купольный крест с церкви. Хрупкая душа не смогла такого вынести. Потому набожная женщина и решилась на смертный грех. Она повесилась в сарае, сняв и оставив подле себя нательный крестик. Вынув из петли и в одиночку схоронив за оградой доченьку, Минай изчез. Все думали, что погиб в до тла згоревшем фамильном доме. А как оказалось дед, спасая родовую кровь, пустил «красного петуха» на всё им нажитое и ушёл в болота вместе с конопатым внуком Мотей. Рассказав всё это, на все протокольные вопросы старого чекиста Бриедиса дед Минай ответил разом: «В сидоре моём еда и мази на травах. То вашим раненым згодиться. А вскорости внучек мой подойдёт. Он то вас с болотов этих и выведет.»

Дед не соврал. Угловатый,  одетый во всё на вырост, не знавший школы, сверстников да и вообще людей, долговязый мальчишка оказался замкнутым молчуном. Этот дикий крепышок слушал и слушался только своего деда. Даже в землянке, помогая с ранеными, он так и не разговорился. Позже, когда закончили с перевязками и накормили чем было раненых, Мотя, неожиданно для всех, встал на коленочки под образами. Расстегнув ворот и вынув наружу крестик он начал молиться. Молился он так же как уже не одну сотню лет молились все его предки, веруя в Него и вверяя себя только Ему. Молился во спасение и милость Его.  Доселе молчавший, как немой, мальчёнка произносил святые для него слова с такой чистотой и откровением, что все кто был в сознании смотрели на него как заворожённые. Смотрели так, как будто увидели что-то такое, что уже давно забыли, потеряли или забили в самих себе.

           - И о чём ты Его просишь ? – неожиданно раздался голос незаметно вошедшего Командира, сразу после того как Мотя закончил, перекрестился и встал.

           - Его все просят. Токо не об том о чём надо. – твёрдым, спокойным и почти мужским голосом ответил подросток повернувшись. 

           - А о чём надо ? – немного помолчав переспросил Командир.

           - Что бы все люди на земле, умирали только от старости. – глядя в глаза нашему боевому Командиру произнёс парнишка. Произнёс так, что все замерли.

- Значит все !?

- Все. 

- Ты и крестик носишь ? – уже как-то по доброму заметил Командир.

- Это мамин.

 Жестом позвав фельдшера Панько, Командир вместе с ним молча вышел.

           Из-за зависавшей над нами «раме» мы понимали, что «последнего и решительного» не избежать. Вечером отряд тронулся дальше, оставив на островке заслон и отряд Бриедиса с дедом. Вышло так, что теперь жизнь всех нас зависела от верующего мальчишки, судьба которого была покарёжена и большевистской властью и этой ненавистной войной. Но через полуторо суток Мотя вывел остатки отряда к лесу.

Дёминцы приняли нас как родных и всех кого было нужно отправили первым «транспортом». Мотю определили в детский Дом, нас в госпиталя, а Гольди сразу с аэродрома куда-то увезли. Подлечившись и получив назначение я по пути решил проведать нашего юного спасителя. Но из деддома Мотя збежал. Искать деда. А ещё и потому, что мальчишки дразнили его «поповичем» и в драке отобрали у него крестик, который в последствии «конфисковала» заведующая. Я его выпросил у неё клятвенно обещая, что никому об этом не скажу. Простенький такой крестик. Но это было всё, что у Моти осталось от его мамы.

Пригодились ли нами вынесенные данные из того портфеля узнать не пришлось. Только через много лет после войны нам, уцелевшим, стало известно, что все оставшиеся на том болотном островке погибли. А дед Минай по договорённому секрету с Командиром специально повёл группу Бриедиса, взявшего с собой портфель, в родное село. Но после ночлега группе уйти не удалось. Их выдал тот самый писарчук Тимошка, теперь возглавлявший местных полицаев. Выдал не по «идейным» соображениям. В селе все знали из-за кого Минай вынимал из петли свою доченьку. В окружённом сарае Бриедис с портфелем в руках отстреливался до последнего. А последним патроном он распорядился как офицер и чекист. Забрав портфель и расстреляв уже убитых, эсэсовец командовавший карателями, приказал сжечь сарай. Вот только всё важное из тех документов учитель Гольди по заданию, тайком от всех, переписал карандашом в старую Библию из той самой землянки. А выносил Библию Мотя.

Долго искал я нашего Мотю после войны, но всё безуспешно. В двадцатую годовщину Победы я по путёвке отдыхал в прибалтике. Просто гуляя по красивому и нешумному городу я вышел к Православному Храму. Не знаю почему, но я не смог пройти мимо. Внутреннее убранство, тишина, огонь свечей и запах лампадок как-то по особенному успокаивали. Постояв немного я решился подойти к молодому Батюшке который тихо разговаривал со служительницей, продававшей свечи. Обратившись к нему я рассказал, что будучи крещёным но не верующим уже столько лет ношу с собой крестик человека, спасшего жизнь мне и ещё многим людям. Теперь же я не знаю как мне быть и что мне делать с этой очень дорогой для меня вещью. И я достал Мотин крестик и показал его Батюшке. Тот, взглянув, взволнованно попросил разрешения рассмотреть его поближе. Видя то  как он брал в руки тот самый крестик у меня в горле перехватило. Святой отец, держа на ладони крестик, что-то стал шептать переводя взгляд то на меня, то на крестик. Руки его слегка задрожали. Строгое лицо менялось. В глазах появились слёзы. Когда же он поцеловал крестик и произнёс: «Это мамин..»,  уже не выдержал и заплакал я. И только теперь во взгляде этого священника я увидел лицо того самого мальчишки который уже тогда за всех нас молился.

 

 

Рассказ

                                                     Оляша.

 

           Она была миниатюрной, худенькой, курносенькой, голубоглазой малышкой. В лето 41 – го родители привезли её к бабушке. Так случилось, что эшелон на котором бабушка и внучка пытались эвакуироваться в родной Ленинград разбомбило. Чудом уцелев, они вынуждены были вернуться в наш город, который был уже под немцами.

           Теперь баба Оля и Оляша, так все взрослые звали эту дюймовочку, выживали в страхе и в проголодь. Ютились они в подвале полностью сгоревшего двухэтажного кирпичного дома. А жили тем, что баба Оля, ещё дореволюционная белошвейка, перешивала старые вещи.

           В свои неполные девять лет я не понимал и не мог объяснить тех чувств которые испытывал к Оляше. Не упуская любого случая, я старался её увидеть, поговорить с ней, развеселить и чем-нибудь угостить. Когда было чем.

           Оляша картавила и этим вызывала непрерывные насмешки у всей мальчишеской братии. Наверное поэтому она общалась и играла толко со мной. А мне было обидно и больно когда мои приятели в рифму дразнили её за смешное «р». Однажды не выдержав, я, чуть не плача,  спросил у бабы Оли, ну почему Оляша не может и не говорит как все. Зная о моём неравнодушии к вучке, интелегентная и мудрая старушка, усадила меня на стул и очень серьёзным голосом сказала: «Я открою тебе тайну. Дай мне слово, что ты о ней никому и никогда не расскажешь.» Я смотрел на неё как заворожённый в ожидании чего-то очень потаённого и неизвестного.  Пытаясь преодолеть внутреннюю дрож, я втал и поклялся молчать. Баба Оля наклонилась ко мне и, глядя в глаза, тихим голосом произнесла: «Оляша так говорит потому, что это говорит не она. В ней так говорит маленький ангел. У этого ангела такие же голубые глазки как у Оляши и такие же белокурые кудряшки. Но о том, что в ней живёт ангел никто, даже сама Оляша не знает. И если я кому-нибудь об этом расскажу, то ангел улетит. Потому что у ангела есть крылья. Теперь об этой доброй тайне знает ангел, баба Оля и я.»

           Счастливый, я не бежал, я летел к нашей землянке. Окрылённый такой новостью и вдохновлённый таким доверием, я не чувствовал земли под ногами. Я ведь знал то, чего не знал никто и даже Оляша. На сердце было легко, душа пела, солнце улыбалось, а у меня как будто крылья за спиной, как у того маленького ангела. Я и сегодня помню то, что чувствовал тогда.

           На дразнилки нашинских пацанов я уже не обращал никакого внимания. Они ведь не знают и никогда не узнают то, что знаю я. А играя с Оляшей, я всё чаще пытался представить какой он этот Ангел. И как же красиво он говорит !

Незнаю почему но я решил зделать Оляше и, как мне тогда казалось, Ангелу подарок. Самый замечательный подарок. И вот уже по моей просьбе и большому секрету все мальчишки станционники усердно искали настоящую игрушечную куклу. Искали на станции, на базаре у эшелонов. И нашли.

           Баба Оля, увидев меня с таким подарком, даже ахнула. Глаза Оляши не просто загорелись, они засияли. А ангел – запел.

           Но на войне нет ангелов. На войне есть смерть, кровь, ужас, горе и страдания.

Зимой Оляша заболела. Сильно простудившись в холодном и сыром подвале, у неё случилось двустороннее воспаление лёгких. Истощённый, слабый детский организм не мог бороться с тяжёлой болезнью. Все кто мог пытались помочь несчастной бабе Оле и умирающей Оляше. Из подвала девочку перенесли и уложили в барак к деповским рабочим. Через фельдшера, из местных, выменивали нужные лекарства в немецком госпитале, устроенном в городской школе. Даже уколы делала какая-то тётенька, приходившая по темноте. Но ангел улетел. Улетел тихим утром солнечного морозного дня. Узнав об этом, я прибежал к бабе Оле. Она сидела на табуретке посреди подвальной комнаты и молча смотрела в тёмный угол. Весь зарёваный, я бросился к ней в ноги. Сбиваясь и плача, я оправдывалься перед нею что никому, никому не рассказывал о нашей тайне. Баба Оля подняла меня с колен, погладила своей рукой и, так же как и тогда глядя в мои глаза, ласково сказала: «Я знаю, деточка, что ты сдержал своё обещание.»

           Оляшу похоронили на краю городского кладбища. Похоронили вместе с куклой.

 

 

Рассказ

                                          Шкет.

 

В один из дней последнего военного лета нам здорово повезло. Хотя всем, кто остался в живых в той войне, повезло. Но это понимаешь потом. А осознаёшь вообще только с первым «серебром» на висках.

Непонятно как и почему, только в строгой немецкой оккупационной учётности то ли затерялся, то ли отстал от эшелона обычный товарный вагон. Его загнали в дальний тупик. Рядом за колючей проволокой стояли другие такие же вагоны. И их всегда охранял часовой. И вагоны и часовые менялись.

Наступила и долго стояла невыносимая жара. Ещё дольше, без движения, стоял безхозный вагон. Часовые маялись от духоты, потели краснея от невыносимого зноя и изнывали от скуки одновременно. Палящее солнце утомляло, надоедливые мухи раздражали, а жалящие слепни выводили из себя уже не молодых солдат охраны. Потому, наверное, они и позволяли себе окликать нас, когда мы ватагой торопливо шли купаться в заводи у развалившейся мельницы на безымянной речушке. Почти не боясь, кто-нибудь из нас подходил к ограждению. Хоть и с опаской но перебрасывался парой - тройкой фраз с уже знакомыми фрицами. Разговор всегда шёл о натуральном обмене. Сам обмен проходил уже на следующий день в другом, хорошо известном месте. На базарном пятачке.

Не помню кто из нас заприметил, что обычно злющие часовые на этот вагон никак не реагировали. Уже очень хорошо знакомая нам немецкая педантичность проявлялась ещё и в том, что заканчивалась там где проходила граница охраняемого поста. Вот мы и решили рискнуть на грани этой педантичности и на границе этого поста.

Откупорить закрытый и опломбированный вагон труда не составляло. Война научила вскрывать патроны и снаряды, выколупывать капсули и разряжать гранаты. А тут никакого риска подорваться или без глаз и пальцев остаться. Но всё же на пулю часового налететь желания не было. Потому гуртом решили тянуть жребий. Выпало Шкету. Маленький, юркий вечно чумазый Шкет жил тем, что шакалил у пассажирских вагонов. А выживал тем, что свободно лопотал по немецки.

На следующий день пока один из нас, уже по обычаю, договаривался с часовым Шкет, для проверки, покрутился возле того вагона. А потом пару раз шмыгнул под него. Часовой не стрелял. Идя обратно, Шкет сорвал замок прихваченной с собой куском трубы. А мы, подбежав, лихо и быстро открыли сам вагон. Каково же было наше изумление обнаружить в мешках, доверху набитого вагона, сахарный песок. Белый как снег, ароматнейшый, сладкущий. Его было столько, что никакой «посуды» не хватало. Чирканёшь по мешку отточенным кончиком небольшой железячки и песок, которому цены не было, сыпался как водопад. Такие «железки» были почти у каждого станционного мальчишки. Потому что даже с маленьким ножиком в кармане ходить было не безопасно. Что будет если у тебя его найдут гансы или полицаи – мы знали. Хорошо если выбитыми зубами или прикладом по спине отделаешся.

Часовой, узнав что мы обнаружили в вагоне, проскользнув между колючкой, мигом наполнил сахаром всё во что он мог его только насыпать. Даже воду из фляжки вылил.

Мы разбежались по домам, а «сладкая» новость разлетелась по городу. К вечеру в вагоне шуровали уже пацаны со всех городских районов. Но никто из нас кроме Шкета второй раз к вагону не пошёл.

Утром следующего дня немцы, хитро устроив у вагона облаву, отловили много ребятни. Всех, кто не успел смыться, угнали в Германию. А кому не удалось убежать от пули позже похоронили в маленьких гробиках. Тех у кого родные были живы. Как Шкет выбрался из той передряги сам он не рассказывал. Да мы и не спрашивали. Только подшучивали, что и в этот раз его пронесло.

Но один раз Шкета не пронесло. Сирота. Одиночка. Он, по нашим меркам, был хоть и не глупый но рисковый. Может потому и решился взятые у подпольщиков мины подкладывать под немецкие вагоны, идущие на фронт. И вагоны аккуратненько взрывались на сортировочной или полустанке за городской чертой. Тогда мы не знали, что это Шкет. Только вот одна мина почемуто взорвалась раньше. В сумке у Шкета которую он носил как ранец. Взорвалась когда он проходил мимо санитарного вагона. Обнаружив это немцы потом почти месяц без предупреждения отстреливали любых пацанов, появлявшихся вблизи фронтовых эшелонов. А сахар тот мы ещё долго ели, почти до Нового года.

 

Павел Бригис, Латвия

 

 

Обсуждение Еще не было обсуждений.