Рубрики Приложения О журнале Главная Разделы Фото Контакты
Творчество Виктора Калинкина

Творчество Виктора Калинкина

Две повести Виктора Калинкина.

Окончен бал...

 

1. Шурави

2. Мент

3. Квартирный вопрос

4. Быть рядом

5. Погасли свечи

 

– Застегнись, простудишься, – и, заметив, что он её не слышит, просунула руки под куртку, под пиджак и обняла его. Прижалась, положив голову на грудь, и прошептала:

– Хочу согреть тебя...

Она чувствовала под тонкой тканью пальцами, ладонями его тело, гладила... не вытерпела и сжала до боли, пока не услышала короткий сдержанный стон. Уткнулась в вырез рубашки, вдохнула его запах,  – кусочек украденного счастья... вздрогнула:

– А это что?

– Так надо.

– Пойдёшь со мной?..

 

– Эй, парень, – услышал он сзади и обернулся. – Да, ты правильно понял. Подойди-ка... Ладно, могу и сам, не развалюсь...

– Не обращай внимания, он – псих, возомнил о себе...

 

 

1. Шурави

 

Каменистая пустыня слепила белизной, а вечный её  странник, сухой, пыльный ветер, везде быть успевая, вкручивался то там, то там в раскалённую землю. Заметив чужака, крадучись, подлетал к нему, срывал панаму и, прихватив с собой, гонял зигзагами по щебню то кривое зелёное колесо.

За броней в духоте – сапёрное отделение. Под открытым люком раскачивались и подпрыгивали бойцы, отработавшие смену на разминировании. После напряжённой работы поговорить и потрепаться им хватило сил лишь на первых километрах пути, скоро они перестали скрывать усталость и делали вид, что дремлют, уступив звенящему зною право отуплять их расплавленный мозг. 

Виталик тоже пробовал делать вид, но глаза его всякий раз открывались, и тогда взор упирался в его потные, скользкие, грязные руки, в потрёпанные кроссовки, подарок пионеров, он вздыхал и переводил взгляд на товарищей, и снова – на свои руки, на кроссовки... Жаль, они расползаются, значит, придется снова надевать берцы… их ещё найти надо. До приказа оставалось два месяца. Долг он исполнил: военному делу обучился, но никак не укладывалось в голове: "Почему он должен нести страдания этим людям? Вот этим, с таким трудом проживающим отмеренный им срок на земле гордых предков. В школе его этому не учили. Это они должны убить его, защищая родное гнёздышко! А он? Какой же он защитник, мать вашу?! Там, в Союзе – у них только игра на чувствах... Согласен, – солдатское братство... Ох, не та эта война, не та!.." Веки сомкнулись, голова, потеряв опору, мотнулась, и глаза открылись вновь.

 

Одинокая БМП, объезжая камни, неторопливо въехала в неглубокое ущелье (прим.1). До базы – полчаса... ну, сорок... Удар! Вспышка! Взвизгнул отпущенной спиралью движок, взорвался, захлёбываясь от боли, ласковый Гамлет, закричали пацаны, отсек заволокло дымом, а по броне загрохотала, загудела дробь. Виталик выпал в распахнутую дверцу, обдирая колени, прокатился за противоположный борт и, не дожидаясь, когда встанет на ноги, цепляясь за камни, побежал из-под защиты брони, подчиняясь подсознанию, туда, вперёд, в дым. Успел… но только он об этом подумал, как выскочил на открытое, рванул с предательской дороги в сторону и начал карабкаться вверх по склону, с гребня которого велась бешеная стрельба по БМП. Когда смог видеть, что находилось за краем, заметил в стороне скопление валунов, довернул, подбежал, пригнувшись, и залёг среди них. На каждом выдохе в спринтерском темпе из груди его вырывался громкий свист с болезненным "и-и-и…", он судорожно глотал воздух: "а-ах", и снова – "и-и-и…"  Огляделся, разложил дрожащими руками боезапас, упёрся локтями в каменистый грунт, изготовился и глубоко задышал, чтоб успокоиться. Крутил головой по сторонам, всматривался, но видимых целей не было: противник себя напоказ не выставлял.

Внезапно стрельба поутихла, раздавались лишь одиночные выстрелы и не в его сторону, а туда, вниз. Виталик осторожно подполз к краю обрыва, посмотрел в ущелье: вокруг горящей машины разбросаны несколько тел,  доносились редкие удары пуль о броню, с небольшими промежутками взрывались патроны, и вместе с ними каждый раз вздрагивало пламя. С нашей стороны никто ответного огня не вёл.  Вернулся...

 

Выстрелы смолкли. Через минуту-две "духи" оживились, загалдели, раздался смех, стали появляться головы:

– Эй, шурави! – вслед невнятное бормотание, и снова смех (прим. 2).

Когда установилась тишина, – уже другой голос:

– Не стреляй, солдат, давай поговорим, – и, выдержав паузу, из-за камней поднялся невысокий молодой афганец в чалме, зелёной вышитой безрукавке, рубахе выше колен, светлых шароварах. Распахнул безрукавку, приподнял, покрутился, опустил. Оскалился, поиграл кистями рук, мол, смотри, я не вооружён. Сделал шаг, спохватился, снял и вытащил из-под рубахи тонкий кожаный ремень с кинжалом, сунул кому-то вниз и, продолжая скалиться, вразвалочку направился к Виталику, как бы желая, – на то показывали его руки, – обнять непутёвого друга.

Шагов за десять Виталик его остановил и не позволил опуститься на камень в стороне, вернул на линию ожидаемого огня и указал место на земле перед собой. Тот, скрестив ноги, уселся и с улыбкой посмотрел на Виталика:

– Зови меня Керим, солдат. Видел, ты правильно всё делал, настоящий воин, потому и стрелять в тебя не стал. Я из Душанбе, хотел врачом стать. После, когда призвали, служил во-о-он там, – Керим указал рукой от себя вперед за правое плечо Виталика, – на аэродроме в ОБАТО (прим.3). И ещё переводчиком звали: известно, язык-то у нас один. В плену я не был, сам ушёл: моджахеды – мои братья, вера одна, – Керим подбирал слова, сопровождая взглядом палочку, которой чиркал по земле. – Не мог видеть страдания, сон не приходил, несчастным стал, потому и ушёл. Отец был бы жив, понял бы и гордился... Знаю, ты не по своей воле пришёл, тебя забрали у мамы и сюда пригнали. И мы не хотим сегодня больше убивать... Послушай, очистись, прими нашу веру и будь моим братом. Ты ведь молод и жить хочешь, верно? Вы проиграли, война в этом году закончится, женишься на нашей Гюльчатай. Помнишь красавицу? – Керим засмеялся, – она тебе детей нарожает, а захочешь, домой поедешь. "Таможня даёт добро", – лукаво подмигнул Керим: – Да не-ет! Не поедешь! У нас понравится! Как тебя зовут?.. Ну, что скажешь, Виталий? А может, будем звать тебя "товарищ Сухов", хочешь? Меня послушают.

 

Виталий задумался, посматривая в сторону "духов". А вот ему отец, – он до Праги дошёл, – не простил бы, тоже друзья и рота... и родные. Чёрт! И воевать в этой стране он не желает. Ну, заберёт он с собой несколько "духов", – и что? Горе принесёт людям, а зачем? А если живым возьмут? Тогда на этом же месте без заморозки выпотрошат, а что соберут, живому в рот затолкают, голову отрежут и в кишлак отнесут, праздник устроят. Перевёл взгляд на тапочки Керима и почувствовал, что решение где-то рядом, посмотрел правоверному в глаза, потёр небритые щёки, и выбор его стал ясен, впрочём, другого и быть не могло. Теперь он знал, что делать и сделать это надо, как можно скорее. Виталик видел перед собой смуглый, блестящий лоб Керима, тонкие, жёсткие усики и ответил вначале спокойно:

– Ладно, хватит трепаться. Послушать тебя – горячка: дураку понятно, что кровью потом буду верность доказывать, – но поймав встречный взгляд, не выдержал и закричал, глядя в чёрные, миндалевидные глаза: – Охренела мне эта война! Во-о-о как! Всё! Давай, вали отсюда!.. Дава-ай, шевели-ись!..  – немного успокоился, – никуда не пойду, здесь останусь... Всё, закончим базар.

– Ну, как знаешь, солдат. Тогда не обижайся. Готовься предстать перед Аллахом, – Керим брезгливо осмотрел Виталика, – таким вот грязным, как свинья и все шурави. Без бога в сердце живёте. Прощай, гяур!

Керим встал и не спеша пошёл к своим. Глядя ему в спину, Виталик передёрнул затвор и поднял выпавший патрон. Керим, услышав клацанье, не оборачиваясь, махнул рукой, мол,  куда тебе.

 

Виталик лёг на спину ногами к "духам", повертел между пальцами золотистый патрон с пулькой, на кончике помеченной зелёным цветом, и подивился тому, что на донышке гильзы был проставлен год его рождения: "Ну, родная, не посмотришь ли на шарик с обратной стороны? Заодно глянь, что там внутри. А вот сестрёнки твои никогда этого не сделают!" – нажал на спуск и выпустил магазин в небо.

Керим, услышав очередь, сжался, побледнел, но быстро понял, что стреляли  не в него, развернулся и крикнул:

– Плохо придумал, солдат. Жалеть будешь!

Виталик вставил второй магазин и его весёлую компанию со словами: "Так не достанься ж ты никому", – отправил догонять первую. Выдернул чеку у гранаты и зашвырнул её в ущелье, за ней полетела вторая и третья. Вставил последний патрон, положил автомат на грудь, направил ствол под челюсть, снял с предохранителя и достал сигареты: он успевает. Приподнял голову и махнул Кериму рукой: "Шагай, шагай!.." Лёг поудобнее и выпустил дым в небо… заметил точку, – там, в вышине парил кругами орёл, – усмехнулся и сам себе отпустил гордую шутку: "Во-во!.. Буду, как он!.." – что пробудило в нём провальную тоску.

Курил в небо, не торопился: знал, минут пять ещё есть... Провёл пальцем, затем вытер насухо тыльной стороной ладони висок… и насторожился: что-то не так вдруг стало в вечернем воздухе. Виталик прислушался: недалеко тарахтело железо-трудяга и с каждой секундой всё громче и громче. "Что за чума!.. – приподнял голову и повернулся на звук. – Верту-у-ушка-а!" Над Виталиком, оставляя дымные полосы, прошипели НУРСы (прим.4). Вертолет шёл над ущельем, загремела его пушка. Виталик вскочил, руками замахал, и не отвлекло даже то, как рядом о камень ударила пуля, забрызгав крошкой выгоревшую, оборванную афганку, а другая прошла над головой: "Ну вас к чёрту! Дембель скоро, пора бы и на гражданочку, а то иссохлись мы с ней, ожидаючи друг друга!" – и дрожащими пальцами достал из пачки вторую сигарету…

 

***

 

На следующей станции, убрав с дороги в тамбурный угол жуликоватого проводника, в битком заполненный вагон вошли четверо загорелых подвыпивших дембелей. Обращаясь особо вежливо и корректно к женщинам и пожилым, по-свойски к мужикам, покровительственно к молодым, весело и нисколько не огорчаясь, заняли третьи полки и проспали сутки, спускаясь в одних трусах только в туалет, да водички попить.

На исходе следующего дня, поболтав перед носом Виталика босыми ногами,  спрыгнул и подсел к нему самый простенький из них. Почесал голову, оглядел китель на крючке и протянул охрипшим голосом:

– Ну, как дела, ефрейтор? Переправы наводил или как?

– На разминировании... с собачкой.  Гамлетом звали.

– Блин, имя, как на заказ: "Быть или не быть". Собачка в Афгане осталась?

– Да. Навечно... Погибла вместе с отделением.

– Извиняй, брат... На мине?

– Засада...

– А медаль за что, командир?

– Наверное, за то, что один остался, чтоб не скучал.

– Бился до последнего?

– Да нет, за то, что не успел пустить себе пулю в лоб.

– Это верно, к духам живым не попадай. Считай, солдату повезло, если в яму, как Жилин и Костылин. А я, б-блин, настрелялся! И так, и с колёс, и с вертушки. Меня Костиком зовут, Константином.

– А меня – Виталиком, – и он почувствовал, что наступила подходящая минутка, полез руками под ноги и достал тёпленькую "Экстру". Костик засуетился, зашумел:

 – Пацаны-ы! Подъё-ом! – и, переходя на шёпот, потёр ладошки: – Выходи строиться, можно покурить и оправиться! Эй, Андрюха! Где ты там? Доставай боезапас!...

Глубокой ночью в душном, вонючем вагоне, соединяясь на стыках лбами, настоящий друг Костик посвятил лучшего друга Виталика в свои грандиозные последембельские планы...

 

 

2. Мент

 

Закрыв портфель, замполит встал из-за стола, опустил руки по швам, обвёл взглядом аудиторию и кивнул начальнику управления. Начальник управления оживился, выставил, т.е. "подобрал" живот и громко по-военному скомандовал:

– Товарищи офицеры!

Разношерстная аудитория, загремев стульями, встала и проводила замполита взглядом до двери. Начальник управления повторил:

– Товарищи офицеры! – но теперь уже мягко, как команду "Вольно, садись", объявил об окончании занятий и передал собравшихся в распоряжение своих командиров. Начальник Заречного отдела попросил подчинённых собраться в коридоре у окна, чтобы не делать лишний переход в другое здание, здесь же указал на особенности завтрашнего дня и распустил личный состав "по домам".

 

Виталик с Костиком подняли воротники, спрятали руки в карманы и сквозь метель засеменили вприпрыжку, поворачиваясь к ветру то одним плечом, то другим, через площадь на мост: их дом был за рекой. Жили они в общежитии МВД в угловой однокомнатной квартире. То, что она угловая, и у неё два окна, давало им некоторое преимущество. Соорудили из книжных полок до середины комнаты перегородку, скрепили и украсили спадающей зеленью в горшочках. На кухне поставили дефицит, литовский "Шилялис" – вторую вещь в казённом доме, купленную ими на свои деньги. Первой был кассетный магнитофон "Комета".

Они не расставались с того часа, как познакомились в поезде, возвращаясь по домам, честно исполнив "интернациональный" долг. Вместе сошли на станции пересадки, заскочили к Виталику, – на дорогу ушло полдня, – неделю погостили у его родителей, дали им поплакать и успокоиться и отправились дальше за счастьем. Путь к нему указал родной дядька Костика, не последний начальник в областном МВД и большой прагматик. Нарисовал им вполне достижимую перспективу: зацепиться в органах, получить общежитие, пользуясь льготой, поступить на юридический факультет и дать основание через три года хлопотать о присвоении им первого офицерского звания "младший лейтенант". А дальше, мальчики, извините, –  вы уж сами!

 

Всё бы хорошо, но Виталик не так, как Костик, а гораздо острее ощущал довольно часто выражаемую со стороны окружающих неприязнь к своей форме и знал, что думают о нём многие: "Мент поганый". Правда, когда он в конце лета сменил погоны сержанта на офицерские, эта неприязнь стала менее заметна. А если собеседник или случайный знакомый узнавал, что он учится на юриста, то проскальзывало уважение. Менять положение дел Виталик не торопился: общежитие, зарплата, льготы, выслуга – это серьёзно. К тому же службу нести приходилось чаще в гражданской одежде. Жаль только, ему скоро двадцать пять, а на личную жизнь времени не хватает! Может, потому и засела в его памяти одна встреча по осени в соседних кварталах. Только в каком, он не запомнил.

 

***

 

А дело было так. Виталик спешил на дежурство. Впереди в попутном направлении шла невысокая женщина за ручку с ребёнком, возможно, из яселек: время близилось к вечеру, а девочке той было не более двух с половиной. Не ведая, женщина завладела его вниманием, – так часто бывало, – понравилось ему в ней всё: и осанка её, ножка, стрижка, заметил, что одета со вкусом. Девочка капризничала, а мама её воспитывала. Когда обгонял, увидел, что женщина не только молода, скажем, чуть за двадцать, но и привлекательна очень. Как только Виталик обошёл их, мамочка воспользовалась устаревшим, но всё ещё надёжным в воспитательном процессе аргументом и показала девочке на милиционера, строго предупредив:

– Не будешь слушаться, дядя-милиционер, тебя заберёт. Рассказать дяде, как ты себя ведёшь?

Не в первый раз его используют в роли пугала, особенно, бабушки. И всегда Виталика коробило, а люди те вызывали неприязнь, но до сих пор желания оправдаться, мол, я хороший, не появлялось. Виталик оглянулся и успел заметить глаза девочки, ему стало не по себе. Он остановился и развернулся, снял фуражку, присел перед ними и спросил:

– Как тебя зовут?.. Наденька, а ты знаешь дядю Стёпу-милиционера?.. Вот умница. Мы с ним дружим и не обижаем хороших, послушных детишек. Мы им помогаем. И ты маму не обижай, люби и слушайся. А когда вам с мамой будет нужна помощь, заходите к нам в Заречный отдел на Красноармейской. Спросите дядю Виталика-милиционера.

Он говорил и чувствовал макушкой взгляд, направленный на него сверху, и представлял (вот такой он был наивный в ту минуту), как выигрышно смотрятся под этим ракурсом новенькие офицерские погоны на его плечах. Виталик поднял голову, глаза их встретились, и досада: "Не моя!" – царапнула по душе: такой милой и желанной показалась в то мгновение эта женщина.

– Ну, до свидания, дружок. Не забудь, Наденька! Первое – люби и слушай мамочку, а второе – зовут меня...

– Дядя Виталик-милиционер, – дружно ответили мама и дочка, и мама, приветливо улыбнувшись, добавила: – С Заречного отдела на углу Красноармейской и Тургенева...

К великому сожалению, встреча не повторилась. Вот невезуха: в каком же квартале то было?..

 

– Зайдём, по кружечке живородящего хлопнем! – прервал воспоминания Костик: – К Светлане в берлогу, с солёными сушками, лады?

– Что ты несёшь: может, животворящего? Зайдём, но по одной, хотя... если будет свеженькое, можно и повторить.

– Какая разница: сотворить или родить?.. Эй, нам – сюда. Снова задумался, командир? Ты это брось: трясти надо! Урок не забыл? Означает, никого не слушай и поступай так, как считаешь нужным...

 

***

 

Завернули за угол, пересекли по диагонали сквер, спустились на три ступеньки и под входом в пещеру, из которой высунул голову и беззвучно рычал рассерженный мишка, распахнули низкую дубовую дверь, прозвонив над головами колокольчиком. Расположились, дунули на пену, сделали по первому большому глотку, перебросились взглядами и затихли: а ведь неплохо! Когда взяли по второй, к столику подошёл знакомый Костика. Достал из алюминиевого, обтянутого дерматином кейса свёрток, – лежал он под берёзовым веником, – а из свёртка вытащил за хвост... воблу!

– С лёгким паром, Палыч!

– Ох, спасибо! Хорошо-о! Как жить-то, говорю, хорошо, ребя-ята-а.

Мужчина был постарше, интеллигентный: за шарфом виден галстук, туфли приличные, выбрит, чист. Виталик, отложив на десерт вишнёвого цвета кусочек икры, занялся поштучно солёными рёбрышками и не стал вслушиваться в их разговор, но минут через пять среди общих фраз его внимание привлёк вопрос Костика:

– Так в чём проблема?

– Не могу свою долю продать. Бывшая согласия не даёт. Вот ведь коза! Ты ж её знаешь. И откуда такое упрямство? Так и живём с Ниной Александровной в её коммуналке.

– Это всё твои измены, и то, что остаётся одна с твоим ребёнком. Слушай, Палыч! У меня родилась дебютная идея, недорого возьму. Мы ж юристы, – гордо расправил плечи, театрально оглядывая своих приятелей, заодно и весь зал: может, кто ещё услышит.

– Так ты берёшь потому, что идея хороша и жаль расставаться? Или, как юрист, потихоньку к практике приступаешь? Или как друг? Тогда не бери, это грех, – у Костика челюсть отвисла, его мозг не поспевал за словами. – Шутка. Отблагодарю, в чём вопрос!

Палыч заметил, что Виталик прислушивается к разговору. Окинул его взглядом:

– Тоже в Афгане был? Вместе? – Палыч мотнул головой в сторону Костика, протянул руку, оголив запонку в манжете, и представился, переступив с ноги на ногу: – Пётр.

– Виталик, – и новые приятели через столик обменялся рукопожатием.

Палыч, накалывая плавательный пузырь вяленой рыбы на заострённый кончик обгоревший спички, в коротких промежутках продолжал вопросительно посматривать на Виталика.

– Нет, врозь: Константин – десантник, я – минёр. В поезде познакомились. А сейчас мы вместе и в отделе, и на факультете.

– Слышь, Палыч, у Виталика медаль "За отвагу". Но молчит, за что, не рассказывает. Наверное, досталось ему. Хоть бы раз поплакал – настоящий ирокез! Только сопит и зубами скрипит… О! Хорошая мысль, мужики – сегодня ж Татьянин День. Пошли к нам в общагу, посидим часок, Владимира Семёновича послушаем, помянём. Новенькое достал у Макаревича. Девчонок с другого крыла позовём. Повод-то найдём, например, никак не запомним, что за зелёнку они у нас на полке развели, спросим, по каким дням поливать, – и, обозначая другую, пикантную, а потому более существенную сторону вопроса, озорно ткнул Виталика в бок: – На Виталика Леночка глаз положила, надо помочь, Палыч. Тут уж никак нельзя...

– И кому ж помочь? Виталику? – Палыч дружелюбно улыбнулся. – Или Леночке? Знаю её, занятная девочка... Эх, мне нельзя: верность храню. А ты, студент, не спеши: из того, что нОлили, не всё ещё дОпили. А вот это оставлять уж никак нельзя! Это ж такая вкуснятина, – и Палыч кивнул в сторону съёжившегося пузыря, старательно обжариваемого им на огне от другой спички...

 

***

 

Пока девочки нарезали колбаску, а на балконе остывали "Столичная", минералка и "Варна", приятели вышли на площадку. Палыч, выпустив дым тремя колечками в лестничное перекрытие, повернулся к Костику:

– Давай колись, что за вариант?

Костик изобразил мыслительный процесс, собрал разбросанное по углам в общий итог и выдал одним словом:

– Дарение!

Ему в ответ актёрами-самоучками была мастерски сыграна немая сцена... На площадку выскочила спортсменка Галчонок:

– Мальчики, всё – на столе!

Палыч, с подобием кривой улыбки посмотрел на Костика, хлопнул по плечу и дважды щёлкнул пальцем по невидимой соринке:

– Умно, тонко! Обязательно обсудим.

 

Нежно пел Джо Дассен, блЮзово – Том Джонс, по-нашему – "Пламя". Леночка всякий раз укладывала головку Виталику на плечо и прижималась телом так, что его бросало в жар от каждого близкого движения её бедра, и он, смущаясь, отстранялся...

Около девяти распрощался совсем трезвый Палыч, Костик быстро раскис и дремал на кухне. Леночка многозначительно посмотрела Виталику в глаза и сказала, что она хочет спать и уходит, причём объявила это так, чтоб Галчонок  потом не говорила, что она её не слышала.

– Сейчас, Ленка, домою мужикам посуду и приду, – крикнула вдогон Галя и подала Виталику полотенце: – Протри стаканчики, лопух.

– Зачем же лопух?

– А затем... – тарелка в её руках завертелась, как бы ни разбилась, – Коли не хочешь им стать, послушай меня: Ленка тебя на себе женить хочет. Можешь, ох, можешь глупостей наделать, если окончательно голову потерял. Но, поверь мне, она так и сказала: "Сделаю всё, чтоб он моим был". Ты – лакомый кусочек, сам того ещё не понимаешь. А она... ну, как это у вас... Во! Помотросит и бросит. Ах! Какой бы я тебе женой была! Но ты меня не любишь, лопух...

 

 

3. Квартирный вопрос

 

Как только у них появится свободная минутка, Палыч просил ему позвонить. Прошло два дня, и сегодняшний вечер удачно заканчивался без происшествий. Они с нетерпением дождались окончания получасового "разбора полётов" и связались с Палычем. Встречу назначили под "Луной".

В зимнем парке, в сгущающихся сумерках, под медленно разогревающимися апельсиновыми фонарями их встретил песней Муслим Магомаев и призвал вспомнить о весенних полётах с любимой к звёздам на Чёртовом колесе. Два неразлучных приятеля быстрым шагом промчались мимо спящих качелей-лодочек и, когда подходили к любимой скамеечке у входа на заваленную снегом летнюю эстраду, Виталик спросил друга:

– Костя, а кто он, наш Палыч?

– Музыкант из областной филармонии. Зарабатывает хорошо: концерты, когда с оркестром, когда солистам аккомпанирует, приглашают в ДК, сам любит подхалтурить, бывают гастроли. Его бывшая – такая пацанка… молоденькая... на мно-ого моложе. А Палычу нужна постарше и более представительная. Не так давно встретил он такую, и молодёжный брак, естественно, рас... па-ался...

 

В течение всего времени, пока Костик вдохновенно излагал Палычу свой план, Виталик вздыхал и поглядывал вверх на усыпанные снегом кроны парковых лип и клёнов. Этот немой комментарий был замечен Палычем и постепенно перевёл его состояние из радужного в насторожённое. Он приостановил излияния рождающегося на глазах судьи, прокурора, адвоката, не всё ли равно:

– Ваша Честь, давайте прервёмся, покурим по одной и выслушаем доводы против, т.е. в защиту другой стороны, – Палыч положил руку на плечо Виталика, отодвинулся и, по-профессорски поправляя мнимые очки на переносице, поинтересовался хорошо поставленным голосом хазановского попугая: – Какие мысли мешают вам присоединиться к нам, коллега?

– Такая сделка выглядит притворной.

– Федя! Мы не притворяемся, мы всерьёз и надолго... Не надувайся, знаю, что ты не Федя. Но так надо, Федя, надо. В то время как наши космические корабли бороздят...

– Ладно, объясню: притворная сделка скрывает собой другую, которая по каким-либо причинам, скорее, незаконным, не может быть совершена. Вот и просвещаю вас: судом она именно так и будет квалифицирована... Если дойдёт до суда.

– А мне как быть!?.. – и Палыч с Виталика переключился на Костика. – Константин Юрьевич, с тоскою я смотрю на ваше поколение: факультет-то у вас один, а курсы разные.

Укор, высказанный в шутливой форме, подействовал на Костика как удар плетью: он покраснел и онемел одновременно. Палыч повернулся к Виталику:

– Слушаю вас внимательно, о Великий Балда!.. Ну вот, опять надуваешься, как Конёк-Горбунёк! Этим словом Хоттабыч выражал высшую степень почтения к молодым да ранним. А что вы читали в лагерях?.. Не зарекайся, знаю, что не был. Я о других: взвейтесь кострами, тёмные ночи, мы – пионеры, дети рабочих. Кстати, чтобы я не искал подмену словам-признакам глубокого уважения к тебе, – как там вас по-батюшке?

– Как и вас: Петрович.

– Сынок, всё у тебя не так "как": меня-то – Палыч, а во-вторых, мы с самого начала были "на ты"... Виталий Петрович, как надо повести дело, чтобы не было мучительно больно, когда станет заметно, что мы притворяемся?  Давай, Виталик.

– Как я понял, речь идёт о двухкомнатной хрущёвке. После сделки квартира по факту станет коммунальной, а к этому она не подготовлена – вот здесь и спрятан корень признания вашего наивного притворства.

Слушали Виталика с открытыми ртами. В глазах Палыча отражалось "силён!", в голове Костика стучало "когда?" Виталик этого не замечал, он как бы считывал информацию, развешенную на пушистых, белых ветвях раскидистого клёна. Виталик сделал отступление и оглядел лица приятелей:

– Тебя, Палыч, никто не обяжет возвращать покупателю деньги, и он тебя зарежет. Как ты говорил по поводу Костиного гонорара? "Шутка"?.. А теперь – к главному, – продолжил Виталик в прежней манере, как глухарь на току, ничего не замечая, кроме своей песни. – Во-первых, надо сделать перепланировку. Во-вторых, застолбить у нотариуса перераспределение долей. В-третьих, установить счётчики и разделить счета. И тогда, дорогой Пётр Палыч, вашу комнату можно будет выставить на продажу. Не в твою ли честь крепость и порт, о Великий Игрок?

Палыч, как бы делясь с Костиком новым приятным фактом, потыкал пальцем в сторону Виталика:

– Моя школа!.. Ну, что застыли? Замёрзли? К нам едет ревизор? – Палыч взял себя в руки и открыл кейс. – Пора бы и по первой! Ух! Даже в горле пересохло.

Достигается это исключительно упражнением, как говорил Лариосику герой Басова: кейс – на коленки, на крышку – задубевшие чебуреки и гранёный "сталинский" стакан с ободком, извлечённый из тайника, роль которого играло дупло. Зашуршала обёрточная фольга плавленого сыра "Дружба", а по ободку звонко застучало горлышко "Столичной".

 – Игрок, говоришь: уж полночь близится, а Германа всё нет!? Напомнил под руку! – и Палыч фальшиво поплевал через левое плечо.  

– Откуда у тебя такие сведения, – спросил раздавленный Костик.

– Летом у Филатова было одно дело. Похожий жилищный вопрос там проходил стороной, и он попросил меня помочь. Палыч, а как твою бывшую зовут? Человек всё-таки.

– Иришка, а дочку – Надюшка. И квартирка здесь недалеко.

У Виталика в голове ­– щёлк, и видео назад – раз, и опять про ту осень! Похолодело и сердце, и спина, пальцы задрожали...

 

***

 

– За сколько ты думаешь продать свою долю?.. Ясно. А если перевод в коммуналку свалить на покупателя… сбросишь пятьсот?

– Подумать надо... Сброшу, – Палыч поперхнулся сигаретным дымом и с подозрением, – выдала робкая надежда в интонации последних слов Виталика, – заглянул ему в глаза: – Ты что, сам решил купить?.. Смотри, в жизни минёр ошибается только раз.

– Боевые я получил, сохранил, за службу поднакопил. Вложить в недвижимость – святое дело.

Костик насторожился, развернулся, наморщил лоб и начал сосредотачиваться.

– Признаюсь, мужики, сам себе противен был, точил червячок, а теперь ­– ух, гора с плеч! Буду спокоен за неё и за дочку. Всё-таки моя милиция – это тебе не хухры-мухры!

– Ирину мы подготовим. Думаю, что получится. Она ж не всё должна знать. Фантазии подключим: комнаты проходные, а может и бомж вселиться, и наркоман, да мало ли кто. А женщина купит, так станет мужиков похотливых водить! Стоит покупателю прописаться, потом не выселишь, и останется квартира с обременением.

– Погоди, погоди, что-то я въехать не могу, – вмешался Костик и бросил в сторону Палыча: – Н-наливай! – и снова другу: – Ты что, меня одного оставить хочешь?

– А ты решил, что мы с тобой шведской семьёй жить будем? Или, пока один кувыркается, другой пусть по улицам круги наматывает. Подумай, брат, здесь глазом не успеешь моргнуть, и вот он – тридцатник!

– Инте-ер-ресно девки пляшут! Пять минут назад "душа – в душу" и  н-на тебе гранату, неприятель!

– Мы и сейчас "душа – в душу". Во-первых, прежде квартирку надо посмотреть. Может, и не куплю ещё.

– Да не-ет, купишь, понравится, – отметил Палыч, наблюдая за друзьями, широко раскинувшись на скамейке.

Виталик вспомнил Керима и сказанное им: "У нас понравится". Помолчали... Палыч посмотрел на часы:

– Думаю, бежать за второй не надо. А не пойти ли нам в "Отдых", и дело это немножечко так, совсем немножечко и не всерьёз, а под настроение исключительно, чтоб не сглазить и, так сказать, вкус не забыть, а?..

– А ты проще не мог сказать: мол, хочу вас угостить, мужики, за то, что уважаю! – понемногу начал остывать Костик. – Блин, и у меня коротко не получилось.

Керим, когда подошёл Виталик, был ещё в сознании и, безусловно, узнал того, кто остановился над ним: взгляд его был осмысленным и, возможно, в тот момент он не чувствовал боли... Виталик поднялся со скамейки, отряхивая шапку:

– Пошли, пока маэстро не передумали...

 

***

 

– У тебя на личную жизнь совсем нет времени. Такая работа, – вы её гордо службой называете, – не по мне… нет, служба – это не моё, это рабство. Слышал как-то о ней: "через день – на ремень", вот ещё продолжение в тему: "как надену портупею, всё ту…"

– Я тоже слышал: "Была бы только Родина богатой и счастливою, а больше счастья Родины не надо ничего". А что делать? Сегодня с утра в роли курьера – в район, в Чопрово, за важным документом, а это полтинник на юг. В обед – ещё один полтинник в другом направлении, взять в ИТК свидетельские показания у осуждённого. После восемнадцати – "разбор полётов". Но сегодня – случай редкий: ужинаю у телевизора, смотрю "Время", говорят, наши с чехами должны сыграть, расслабуха, а это…

Палыч, наверное, не слушал, а потому бесцеремонно прервал и показал на подъезд:

– Нам сюда... На прошлой неделе приводил одного забулдыгу. Роль свою стервец за червонец сыграл талантливо. А я? Какая ж я скотина!.. Что ты сказал?.. Как это не парься? Ладно, буду без сентиментов... Дома нас ждут, я позвонил и предупредил, что приду с покупателем. Заметь: квартира с телефоном... Волнуюсь немного: углубляю разрыв.

– Это, потому что мосты сжигаешь. А для неё – куда ж глубже... Может, зря я не переоделся, напугаем.

– Как ввалимся, конечно, вызовет шок, а после, наоборот – успокоит. Всё пойдёт по привычной схеме: встретят по одёжке, как говорится, а проводят с песней весёлой, – Палыч произносил слова "на автомате", не затрачивая усилий на выражение своих мыслей, и, скорее всего, себя не слышал. Всё внимание он растрачивал на наблюдение за окружающим миром, т.е. за двором и лестничным пролётом: оглядывался, высматривал соседей.

Средний подъезд (убирают, чистенько), третий этаж, телефон, инфраструктура, как говорят, – одни плюсЫ. Поднялись. Палыч без слов, жестом, подняв ладошку и свернув губы трубочкой, попросил тайм-аут, чтоб отдышаться. Удивительно: совсем не стар, по некоторым оценкам даже молод. Но не верь глазам своим, – перед вами типичное явление городской жизни: физически слабый интеллигент с нарушениями режима... Достал ключ, хлопнул себя по лбу и прошептал: "Семён Семёнович!" – ему как гостю полагается звонить. Звонок, прикинувшись ксилофоном, выдал заученную мелодию, и ёкнуло сердце у покупателя: кого же он встретит?..

Щёлкнул замок, и дверь открылась... она!

 

– Привет, Иришка! А я не один. Проходите, товарищ лейтенант.

Ирина отошла в сторону, окинула взглядом Виталика и пропустила гостей в промежуток между коридором и кухней. Место это в хрущёвках всегда вызывало вопрос – это что: коридор, продолжение комнаты, прихожая?  

"Не узнала..." – Виталик одновременно и огорчился, и почувствовал облегчение.

– Что случилось, Пётр Павлович? Почему милиция?

Из второй комнаты выбежала девочка... та, Наденька. Радостно закричала:

– Папуля! – Палыч подхватил её на руки и закружил на месте, чмокая. Опустил, полез за подарком, потирая глаза.

– Ой! Мамочка, смотри, – дядя Виталик-милиционер! Помнишь, – девочка произносила слова в такт дыханию, уставившись в пол, – когда жёлтые листочки были, а мы шли из яселек, – и она обернулась к матери, ожидая её реакцию...

Холодный взгляд, немой вопрос...

– Здравствуйте, Ирина...

– Михайловна, – почтительно добавил Палыч.

– Ирина Михайловна, очень приятно! Не ожидал вас здесь встретить, поверьте! Виталий...

– Петрович, – почуяв отклонение от шаблона, добавил Палыч, переводя взгляд с него на неё.

– А мне-то как приятно, Виталий Петрович, – отвернулась и прошла на кухню, покусывая губы.

– Сейчас, сейчас, – тихо засуетился Палыч перед Виталиком, – всё пройдет, всё будет хорошо. А вы что, знакомы?

– Нет, Пётр Палыч, случайно встретились полгода назад: я спешил на дежурство, а Ирина Михайловна, понял так, шли  из яселек. И Наденьке стало интересно, знаком ли я с дядей Стёпой, – сказал громко, напомнив и немного поправив забытое ею прошлое.

– А это кто ж такой? – пытаясь вспомнить, соединил брови Палыч.

– Дядя Стёпа-милиционер, б... (чуть не сорвалось "блин"), – завершил манёвр Виталик и как бы удивился: – Я думал, что лучшие годы жизни вы провели в лагерях. Именно там...

Палыч, зажав улыбку, как в прошлый раз, указал пальцем в сторону Виталика и поднял большой палец вверх, оценивая импровизацию: ОК! Затем указал на себя и кивнул головой: его школа.

 

Разговор шёл неровно, по кругу. Наконец, Ирина махнула рукой и обречённо выпалила:

– Ай... делайте, что хотите!

Когда главный вопрос, казалось, был решён, Виталий перешёл к деталям, которые могли сделать их следующую встречу, да и переезд в целом, менее напряжёнными:

– Ирина Михайловна, я хотел предложить, – думаю, вы поддержите, – сделать перепланировку. За мой счёт, разумеется! – и далее Виталий те детали раскрыл.

С этого момента съезжающиеся стороны более не избегали прямых взглядов и расстались (с прохладной любезностью со стороны Ирины), чтобы перевести дыхание. И Палыч облегчённо вздохнул.

 

 

4. Быть рядом

 

Поздним вечером со свидетельством о регистрации в папке и с ключом Палыча в кармане Виталик стоял у двери Ирининой квартиры, волнуясь сверх всякой меры. Позвонил, поздоровались, вошёл. В ответ на приглашение пройти на кухню замешкался, затем снял туфли, взял куртку на руку и робко проследовал за Ириной. Присели.

– Мужских тапочек не держим, простите, товарищ лейтенант.

– И я с собой их не ношу, – попробовал пошутить Виталик.

Ирина вздохнула, встала, подошла, взяла у него куртку и протянула руку за шапкой.

Виталик извинился, покраснел, снял и отдал. Ирина на короткое время оставила Виталика вдыхать её аромат. Он быстро-быстро привёл волосы в порядок и водрузил на лицо приветливую улыбку. Ирина вернулась и села напротив. Следом пришлёпала Наденька:

– Здравствуйте, дядя Виталик! А мама мне сказала, что ты будешь жить в моей комнате. А можно я буду приходить играть?

Ирина обняла дочь, та прижалась к матери и, напевая песенку, начала поглаживать и поправлять её локоны. Виталика во второй раз бросило в жар, но так, что он готов был провалиться сквозь землю и не столько со стыда, как от ущерба, сознательно им нанесённого собственной совести: "Что мы натворили? Впрочем, не так я, как Палыч. А с другой стороны, кто бы здесь сейчас сидел? Тысячу раз виноват, но всё же..."

– Наденька, жить в твоей комнате буду только вечером после работы. А играть приходи, когда захочешь, я закрывать не буду, договорились? А в выходной пойдём в цирк, хорошо?

Ирина никак не отреагировала на его предложения, лишь наморщила носик и спросила, показав глазами на гербовую бумагу:

– Это и есть та самая карта Флинта, вот уж и не знаю, как назвать. Позвольте, – взяла свидетельство осмотрела с обеих сторон, вернула и вежливо съехидничала: – Вы теперь у себя дома, располагайтесь. Не будете возражать, если мы с дочкой поужинаем.

"Она прекрасно понимает, что въезжаю не сегодня. Выходит, выпроваживает", – Виталик, презирая себя, встал:

– Ирина Михайловна, через неделю, в воскресенье, я куплю и завезу мебель. Самую необходимую: шкаф, на чём спать, может, тумбочку... по мелочи что-то. И тогда, думаю, буду знать, когда переберусь сам. Я Вам позвоню. – он вышел в коридор, оделся и помахал девочке: – Пока-пока, – открыл дверь. – До свидания, Ирина Михайловна.

Переступил через порог и начал спускаться по лестнице, помахивая кожаной папкой.

– Виталий Петро-ович! – прозвучало вдогон. Он обернулся. Ирина выскочила на площадку, удерживая Наденьку за дверью. – А ключ у вас есть? Если нас не будет, заходите смело, комната будет подготовлена. До свидания! – Виталику показалось, что сказано то было с теплом, и, едва дождавшись, когда захлопнется дверь, окрылённый полетел по ступенькам вниз.

 

***

 

Он сидел в комнате на посылочном ящике и распаковывал вещи, прикидывая в уме, чего ещё не хватает, например, на чём сидеть, что должны быть и телевизор, и небольшой холодильник... оглядел комнату, посмотрел на шторы, светильник. В дверь вежливо постучали, и вошла Ирина.

– Ирина Михайловна, дверь можно не закрывать, и Надя пусть заходит, мне будет веселее. Скоро закончу, затягивать сегодня не буду и лягу вместе с вами. Извините, хотел сказать, одновременно. Во сколько вы встаёте?

– Вы услышите. Не забудьте: завтра выходной.

Ирина прищурилась, вникая в смысл допущенного им промаха, посмотрела по сторонам и присела вполоборота рядом на такой же низкий ящик. Туго натянутая ткань на упругом бедре, изгиб поясницы и то, что скрывалось за вырезом халата, всё это не без причины взволновало Виталика, причём чрезвычайно. И он с излишним усердием сосредоточился на своих вещах, но его взгляд... он назло Виталику решил делать всё по-своему.

– Хотела поговорить с Вами о быте. Вижу, между нами мало-помалу выстраивается понимание, – всё-таки заметила его взгляд и погасила улыбку, но менять ничего не стала, по-женски решив, пусть это будет её первый шаг на пути подчинения "квартиранта".

В углу, где расположилась с игрушками дочь, загремела посуда.

– Надежда! Ты зачем принесла сюда воду! Теперь надо помыть у твоих друзей пол. Вот возьми тряпочку. А потом лучше порисуй, скоро мы будем укладываться спать, – задумалась, потерев виски, вспомнила и вернулась к начатому разговору:

– Первое, а из него следует всё другое: не оставляйте после себя так, чтобы мне приходилось убирать. После душа вытирайте, пожалуйста, стены и пол. И не оставляйте в раковине немытую посуду. Кухня и ванная комната совсем крошечные. Вам хорошо бы иметь короб под бельё для стирки. Его разумно поставить здесь. Если купите холодильник, – тоже. А пока я вам подготовила уголок в своём. Думаю, что самое необходимое поместится. Идёмте, заодно покажу, где вы можете разместить свои туалетные принадлежности.

 

В тесной ванной комнате они стояли рядом: Виталик – боком: он уже с трудом мог выдерживать её взгляд, а она, не осознавая, уверенно повела игру, которая незаметно отодвинула на второй план воображаемый дискомфорт, пугавший и мучавший её все эти дни.

Виталик не слышал, что говорила она: он был под гипнозом, уставившись на женское тонкое бельё, развешенное на леске. Ирина заметила и, задевая его бедром, вызывающе неторопливо сняла, показав во взгляде вовсе не смущение, напротив: свою убеждённость в природном превосходстве женщин. Причём показала это так, что кто её не знал, решил бы – нагло. А она – нет, она показала подчёркнуто откровенно: "Я совсем не боюсь тебя! И, в отличие от тебя, в обморок падать не собираюсь".

 

Прошло несколько дней, и они решили, что перепланировкой займутся летом, когда Наденька будет у бабушки.

Виталик узнал, что Ирина – учитель музыки в обычной школе и в специальной. Иногда даёт уроки дома. Виталику пришлось признаться, что он плохой сыщик: не заметил пианино, а проходил мимо с десяток раз. Виталик не стал рассказывать о Кериме и за что получил медаль. Самое главное, согласились оба – это то, что он учится.

Ирина сама повела разговор о Палыче. Покорил он её на одной вечеринке. Добр, весел, хороший профессионал, может успешно читать лекции о музыкальной культуре, и много чего знает. Но ленив. По дому делать ничего не желал, находил тысячу причин. Типичный вечер: полистал газету, сел на диван, сложил руки на животе и уставился в телевизор, к концу новостей засыпал, можно было брать его на руки и нести в кроватку.

 

***

 

Поступила вводная: получить табельное оружие, ждать указаний и не расходиться. Народ, послонявшись взад-вперёд, постепенно расселся по своим местам. Костик встал на цыпочки и снял со шкафа шахматную доску:

– Виталька, давай сгоняем партеечку.

– Сгоняем. Пора им место в шкафу определить: пылятся под потолком, как забытый театральный реквизит. Сдавай!

– Сам иди сдавай, не в подкидного вас позвали, о Великий Балда. То – ша-ахматы!

Они дилетанты-любители. Знают основы игры и громкие названия этапных комбинаций. И всё!

– А не разыграть ли нам для начала ферзевый гамбит перед тем, как, завершая индийскую защиту, перейдём в эндшпиль? – стартовал Костик.

– А мы выберем сицилианскую защиту, – заявил Виталик и, напустив на лицо суровость, оглянулся на тех сослуживцев, кто не дремал и, усмехаясь, перешёптывался и обменивался остротами в их сторону.

 

Подперев голову рукой, Костик заявил, ни к кому не обращаясь:

– А мне нравится в туалете про любовь книжки читать и громко пукать!

Виталик молчал, ожидая продолжение откровений.

– А ещё мне нравится петь в душе и курить на кухне! А ещё – мыть посуду только по выходным. Да! И в одних трусах!

– Чудик! Ты не представляешь себе, как интересно с ней жить...

– Э-э, брат! Как у вас всё запущено!

– Ты брось! Ух, шуточки... Она вежливая, аккуратная, внимательная, и я стараюсь таким быть. Красивая, правда, а это не есть хорошо: стесняюсь. А малышка – прелесть!

– И ты, Виталька, парень у нас видный. Не то, что я... "Гарде!"... Ленка на тебя зуб точит: изменил, говорит, ирод проклятый. Люблю, блин, его и – точка!

– Ты же знаешь, у нас с Ленкой ничего не было, и быть не могло по определению... А не сделать ли нам "длинную рокировочку", пока не поздно.

– Да уж поздно, брат... Откуда мне знать про твою Ленку? А у неё что, не так как у других? Шалишь, командир. А может, ты не видел, как у других?

– Да всё у них одинаково... Отражение мира в его, так сказать, единствах и противоположностях...

 

Виталик вернулся со службы, как обычно, поздно, привёл себя в порядок и прошёл в кухню. За столом сидела Ирина с журналом, глаз не подняла, показав, что не придала этому факту никакого значения. Прошуршала страницами и спросила:

– Не помешаю с кроссвордом? Другого стола нет, есть "книжка", а таскать, обдирать коленки, раскладывать и складывать – одна морока. Пусть ребёнок играет, где хочет.

Прибежала Надя. Пока жарилась яичница, Виталик усадил её на коленку и стал раскачивать: "Мы едем, едем, едем в далёкие края..." Малышка подпевала, болтая руками и ногами. Неожиданно, как все детишки, соскочила, схватила из вазочки конфетку-драже, возвращаться на качели не стала, затем – вторую...

 

Виталик встал и подошёл к плите, а сзади сдавлено: "А-а-а-х..." Он обернулся на стон – Ирина бледная, как полотно, с диким ужасом, отразившимся в зрачках, смотрела вперёд, Виталик  перевёл взгляд – в дверном проёме стояла, опустив ручки, с раскрытым ротиком, не издавая ни звука, посиневшая Надя. Она не могла дышать! Он подскочил к ней, схватил за ножки, поднял, перевернул, ударил ладонью по спинке, в тот же миг горошина вылетела и покатилась по полу.

Поставил девочку на ноги, потряс Ирину за плечи, оглянулся на Надю, та стояла, не выражая эмоций, и понемножку откашливалась. У Ирины – шок! Через минуту встала, подошла к Виталику, обняла и, повиснув на нём, разрыдалась: что-то очень страшное обдало жутким холодом и миновало. Скоро пришла в себя, отвела голову назад, посмотрела ему в лицо, погладила волосы, устало улыбнулась и поцеловала в лоб, в щёки, в глаза. Затем собрала драже и швырнула в мусор…

Впервые они вернулись к этой теме, когда спустя неделю Виталик пришёл со службы и рассказал, что сегодня кассир в столовой была в трауре: в её семье произошёл такой же случай, и она потеряла сына.

 

Виталик как вошёл, так сразу заметил на плечиках знакомую дублёнку. Решил, что поздороваться с приятелем важнее, проскакал на одной ноге и выглянул из коридора в кухню:

– Привет заслуженным деятелям отечественной культуры!

 Палыч снял Наденьку с колен, поднялся со стула, выставил из кейса на стол высокую бутылочку "Белого Аиста" янтарного цвета и громко заговорил, выбираясь из-за стола, поддерживая навесу галстук:

– Ирина всё рассказала. Как я рад, что дождался тебя! Долго тебя не было, зато у меня было время подготовиться. Хоть заполночь, но обязан был дождаться. Понимаешь... ты в этом доме – это же Провидение, а встреча с тобой – Дар Божий! Дорогой ты мой Мент! – Палыч прослезился, подошёл и, не дожидаясь, пока Виталик разденется, обнял и расцеловал в холодные щёки.

Ирина, прислонившись к стене, задумалась. Толчком послужили его слова, слова Палыча, но мысли её ложились совсем в другое русло: "Может, и вправду, Провидение. Может, то Голос был и прокричал он мне: держи, не упусти, то – счастье твоё!.."

 

Этой ночью дежурный уазик высадил Виталика на улице. Во двор он попросил не въезжать: весь квартал разбудим. Тихонько-тихонько открыл дверь и вошёл. Едва дыша, в темноте разделся, умылся. На цыпочках прокрался в освещённую дворовыми фонарями кухню и прикрыл за собой дверь. Неожиданно вспыхнул свет, обернулся – в двери, поправляя халатик, стояла Ирина:

– Привет, а вот извиняться не смей, – и одновременно предложила и посоветовала вполголоса: – Сходи, прими душ, расслабься, а я ужин приготовлю: спит Надя крепко.

– Угу, – не разжимая губ и не вникая в суть сказанного,  буркнул уставший Виталик.

Раздевался и пытался сообразить: что-то здесь не так. (Заметим, у нормального мужика на это ушли бы доли секунды, а может, и думать бы не стал, так сразу бы и....) Виталик поплескался под тёплыми струями, и потихоньку стало проявляться значение услышанного. Его, Виталика, пребывавшего в состоянии летаргического сна, слегка затрясло, следом ещё сильнее… и пошла лавина. Сонливости, как ни бывало. Вытерся, очумело... Куда ему спрятать это уродство? Как выйти, чтобы она не заметила?

Вышел, двумя руками удерживая перед собой карманную расчёсочку, надеясь, что сумеет отразить легкомысленный  взгляд Ирины своим суровым взглядом. Быстро сел: "Не понял я, она что, улыбнулась? Может, показалось? Ка-акой пас-саж!"

Перед ним торжествовал пышный омлет, прикрывая собой огромный кусок жареной ветчины. Ирина сидела напротив и поглядывала в окно. Перед ней – две чистые чашки с сахаром и лимоном, у стены под полотенцем – заварочный чайник... Когда Виталик на пустой сковороде сложил накрест нож и вилку, Ирина обошла стол и боком к нему, встав рядом, потянулась к чайнику.

"Могла бы с места рукой достать, а это значит... Взвейтесь кострами, тёмные ночи?!" – слава Богу, он думает, следовательно, пришёл в себя. И здесь-то Виталик не выдержал, привстал и чмокнул Ирину в завиток за ушком. И она улыбнулась! И сказала тихо (все спят, ночь кругом):

– С "чаевыми" ты торопишься, я ещё не наливала.

– Само... помимо,  – оправдался Виталик и, поборов охриплость: – Ирина Михайловна, я правильно понял, к вам можно "на ты"?

– Ко мне можно. Только не зови меня "Иришка", ладно? Придумай что-нибудь другое. Такое, чтобы не путалось с "коротышка", "малышка", "пустышка". Угу?

– А почему он тебя козой называет? – неожиданно сорвалось у Виталика.

– Бывает, за строптивость... остальное как-нибудь потом узнаешь, – и покраснела чуть-чуть, но он заметил...

 

Поступила вопреки правилам: посуду сложила в раковину. Приблизилась к Виталику и повторила то, что сказала ему только что, перед чаем:

– Ко мне можно… – долгий-долгий поцелуй, перевели дыхание, и ещё один жадный, нетерпеливый…  В её глазах отблеск огня, полыхающего напротив, и тихие слова бабочкой вспорхнули с горячих губ: – Но лучше – к тебе...

 

– Всё, всё, всё, дорогой. Всё! Ты устал зверски, я устала страшно. Тебе сегодня рано вставать. У нас впереди ещё столько дней и ночей. Пока-пока...

 

 

5. Погасли свечи

 

Он идёт к остановке и думает о ней. Он толкается в троллейбусе и думает о ней. Он переходит мост и разговаривает с ней. Улыбка выдаёт его – прочь, улыбка! Он не слышит начальника, Костика, потому что всё время думает о ней. Гонит от себя свежие и очень откровенные воспоминания, они ему мешают, сковывают, вызывают краску и неловкость. Он счастлив, он горд, он влюблён! В голове только музыка и слова: "Как это всё случилось? В какие вечера? Три года ты мне снилась, а встретилась вчера..." Вокруг сказочный мир, он полон ярких красок и удивительных открытий. А Виталик сходит с ума и, поверьте,  сойдёт, если вечером не увидит её.

 

Опять вводная! Сколько ж можно: свои "дела" отложи, иди, получи оружие и жди команду на своём рабочем месте. Виталик сходил в дежурку, получил пистолет, уложил в "корзинку", надел, влез руками в пиджак и набросил его на плечи. Сел за свой стол, развернул "Крокодил", с последних страниц начал читать. Вот раздел с подборками "Нарочно не придумаешь", а это заявление (обведено красным) в домоуправление: "У моей соседки наверху большая половая... и когда у неё... у меня..." Гадость! Сами, наверное, сочиняют. Как можно такое печатать в центральном журнале? Перебросил на соседний стол, а с него взял и развернул толстую газету, перешёл к последней странице. Его заинтересовал рисунок, на котором был изображён озабоченный мужчина с ветвистыми рогами на голове, и  надпись: "Он пил пантокрин". Улыбнулся: "Дуплетом!". Виталик решил заняться "криминальным чтивом", открыл сейф и достал последнее разрабатываемое "дело".

В кабинет шумно влетел начальник отдела. Все встали. Подполковник обвёл взглядом подчинённых (ага, все на месте) и пояснил ситуацию:

– Товарищи офицеры. С БАМа через наш город следует вагон с уволенными в запас военными строителями. Их увольнение задержали по каким-то там причинам, потом решили собрать всех вместе и вот теперь везут по домам на Северный Кавказ. Ночью в Тормасове, когда перецепляли вагон, дембеля устроили в районе вокзала поножовщину, хорошо – без жертв. Через два часа поезд прибывает к нам на южный вокзал. Наша задача: при необходимости оказать помощь военным патрулям и транспортной милиции. Напоминаю: в местах скопления людей оружие применять только в крайнем случае. Перед применением предупредить голосом, первый выстрел в воздух и только потом, мои дорогие, можно на поражение, но сначала, советую – по ногам. Надеюсь, обойдётся. Как только подойдет машина, все – на выход!

Начальник отдела поискал глазами Костю, увидел, и лицо его расплылось в улыбке:

– Младший лейтенант Лопарёнок, мы от всего сердца, так сказать, от души поздравляем вас с днём рождения, желаем счастья вам и вашим близким! Вы останетесь в отделе на телефоне... Ну, что там, Сергей Дмитрич?.. Нет, не в магазин, отставить шуточки, – у телефона, я сказал.

– Товарищ подполковник, Семёнов гриппует, еле ноги тащит. Не будете возражать: Семёнов – на телефоне, а я – на вокзал?

– Валяйте! Хотел, как лучше...

 

– О чём ты всё думаешь? У тебя в голове то белое, то чёрное: то улыбнёшься сам себе, потом молчишь, а? Грусть-тоска тебя съедает? Дома-то как, всё хорошо?

– Планировал сегодня пораньше вернуться. Обещал. Дело есть неотложное.

– Ты обалдел! Сегодня – ко мне-е, как шты-ык: день рожденья только раз в году.

– Может, на выходной перенесём, а? – вяло предложил Виталик.

Давно прошли предусмотренные расписанием двадцать минут. Приятели медленным шагом прогуливались по перрону. Цыгане, семечки… Дембеля бегают друг за другом, кричат, суетятся у ларьков.

– Смотрю я на них... Разве можно таких к оружию допускать? Потому, наверное, и призывают в стройбат, – сделал вывод Виталик.

– Б-блин, странно: армию не любят, а домой едут разукрашенные, как попугайчики или клоуны. Вот этот, глянь, адъютант: аксельбантами обвешался. А этот – гусар: галуны, опушка. Половина – вдрызг, им много не надо, и матерятся по-чёрному.

– Может, травки накурились, ты ж знаешь, у них это с детства. Ай, следить – дело военных, пока на учёт не встанут. А то, что матерятся, так мы сами виноваты, они из уважения к нам думают, что это наш любимый язык, что мы их не поймём иначе, – рассудил Виталик.

– Был случай, он к этим не относится. Николай рассказывал, как-то за столом наш спрашивает, шутя, Саид, б-блин, как ты можешь водку пить и салом закусывать, а тот отвечает: я – член партии!

– С чувством юмора! Так бывает, но не всегда. В прошлом году, по-моему, ты в отпуске был... точно. В парке у пивной тоже наш мужик им: "Не лезь без очереди". А за то, что рукава в его кружке мочит, обругал в полный рост: "Так-растак твою мать, отлезь!" Тот побледнел, затрясся: "Ты почему про мою маму так сказал?" И собралась их туча! Порезали бы мужиков, спасибо, тётки прибежали, кричат, спасайте наших. В тот раз обошлось.

 

Впереди свистнул электровоз, вагоны вздрогнули. Скрипя металлом о металл, медленно повернулись колёса, закрутились, ещё быстрее, застучали на стыках. И мимо пролетели, уносясь вдаль, к теплу, красные огоньки...

Приятели поискали глазами старшего своей группы, увидели, помахали. С угла им ответили и указали на выход. Собрались у уазика. Смеркалось. Старший вышел на связь, доложил, выслушал и сообщил:

– Угнали машину у какой-то важной персоны: новая "Волга", "белая ночь", 18-12, запоминается легко – Бородино. Не барское это дело, но нам приказано срочно выставить усиление на двух постах ГАИ при выезде на окружную. Нас как раз четверо, садитесь, поехали.

В машине обернулся и высказал предположение:

– Наши руководители обожглись на молоке, дуют на воду... Объясняю. Вы помните, в прошлый раз при вооруженном ограблении тоже "Волгу" угоняли. До перестрелки дошло. Может, они правы.....

 

***

 

Обошлось без перестрелки. В девятом часу с поста ГАИ передали "отбой". Оказалось, обиженный сынок областного воротилы подделал ключи, вскрыл папин гараж и поехал в соседний город к любовнице. В дороге машина сломалась. Он её бросил, вернулся и рассказал об этом папе, и тот по телефону отозвал своё заявление об угоне.

Виталик с Костиком дождались уазика, но до отдела он их так и не довёз: срочный вызов, не по пути. Не спеша, ножками топать не более получаса, приятели зашагали в сторону  Красноармейской. Привычно вытряхивали из головы всё, связанное со службой, вдыхали мартовский воздух, смотрели на звёзды:

– Виталька, я не буду на тебя в обиде, если мы отпразднуем день рождения в воскресенье, а сейчас давай заскочим в "Турист". Там на первом этаже что?.. Правильно, стоечка. По сто грамм и разбежались... Ну-у-у! Я же знал, что ты настоящий друг.

Заказали по сто и по холодному язычку с хреном. Виталик с любовью потрепал друга по волосам, пожелал удачи, выпили по половинке. Причмокнули, поставили стопочки рядышком.

– Матушка рОдная! Мы оружие не сдали, ё-ё-ё... – покачал головой Костик. – Надо было сюда на обра-атном пути заскочить. Ладно, твоё здоровье!.. Что ж, пошли, по дороге покурим...

 

Проходили уютным переулком мимо заводского Дома Культуры. Через стеклянные стены, окна и распахнутые двери вырывалась музыка и крики, а когда поравнялись, смогли узнать мелодию: популярные "Семь-сорок" или по-нашему "Без двадцати восемь". Когда ДК миновали, услышали сзади:

– Эй! Ребята! Костик, Виталик, подождите!

То были Ленка и Галчонок. Костя развернулся и пошёл им навстречу. Виталик не виделся с ними почти месяц, но у него нет времени, он спешит, но чувство товарищества: "вместе пришли, вместе уйдём", пустившее в нём глубокие корни, заставило развернуться и пойти за Костиком. Стоп! Показалось, или кто-то сказал: "Плохо придумал, солдат. Жалеть будешь..."

Галчонок с Костиком защебетали, а Ленка направилась навстречу Виталику. Всё то время, пока шла, красиво переступая, ладненька, в модных сапожках, она смотрела ему в глаза, не мигая, и улыбалась, но так виновато, так устало. Подошла вплотную. Виталик поднял голову и увидел над собой то, что пожелал видеть непременно здесь и сейчас: много-много звёзд, и среди них самая яркая – это Она… это Ирина…

– Застегнись, простудишься, – и, заметив, что он её не слышит, просунула руки под куртку, под пиджак и обняла его. Прижалась, положив голову на грудь, и прошептала:

– Хочу согреть тебя...

Она чувствовала под тонкой тканью пальцами, ладонями его тело, гладила... не вытерпела и сжала до боли, пока не услышала короткий сдержанный стон. Уткнулась в вырез рубашки, вдохнула его запах,  – кусочек украденного счастья... вздрогнула:

– А это что?

– Так надо.

– Пойдёшь со мной?..

 

– Эй, парень, – услышал он сзади и обернулся. – Да, ты правильно понял. Подойди-ка... Ладно, могу и сам, не развалюсь...

– Не обращай внимания, он – псих, возомнил о себе...

К ним подошёл высокий, красивый курсант с сержантскими нашивками, по шевронам на рукаве – выпускник. Но вопросы он стал задавать не Виталику, а ей:

– Ты почему ушла? Что за фраер с тобой? Если брат, ладно, можете немного пообниматься. Если нет, пусть сваливает. А может, ему помочь, – посмотрел на Виталика и объяснил: – Леночка – моя девочка, – улыбнулся: – Я не случайно в рифму. Наши отношения – песня, и песенку эту мы будем петь с ней вдвоём. "Кузнец нам не нужен".

– Игорёк, сам вали! Ты что, всерьёз решил, что поеду за тобой на край света! Что ты можешь предложить: Новую Землю, Красноводск, Байкал, Камчатку? Ну, куда ещё? Что я, дура последняя! Виталик – это мой родной город, он – офицер, юрист, у него карьера, будущее...

– Папа со связями, да? Н-ненавижу...

– Он в Афганистане воевал, медаль, он всего в жизни сам добивается...

– Наверное, в "Чёрный Тюльпан" (прим. 5) наркотики загружал...

– А за это, сержант, можно схлопотать...

– От кого? Ты – мне? – и Игорёк выплеснул в Виталика взглядом и интонацией полный ушат наглости.

Виталик тяжело задышал. А Игорьку только и надо. Он умело нанёс апперкот снизу, рука прошла в узком промежутке между шинелью и курткой, и кулак без промаха подцепил подбородок. Виталик обмяк и обрушился на том месте, где стоял, на мгновение потерял контроль, пришёл в себя и увидел впереди Игорька, который, присев, с ядовитой ухмылкой шарил рукой по ледяной крошке в поиске своих часов с браслетом. Пистолет, почуяв нечаянную свободу, как его Гамлет в той их жизни, дико обрадовался и, желая угодить своему хозяину, завилял хвостом и звонко рявкнул...

Тишина... Игорёк лежал с открытыми, застывшими глазами, и больше не следил взглядом за Виталиком: "Наповал, блин... Жу-у-у-уть! Сон, сон, перестань, оставь меня. Утром всё будет не так, будет смешно. Пистолет?.."   

Виталик опустил пистолет на шапку. По бокам стали заметны приближающиеся тени. Первым подбежал начальник военного патруля:

– Кто стрелял?

Виталик передал ему своё удостоверение:

– Я стрелял, младший лейтенант Красин. Товарищ капитан, вот телефон,  позвоните, пожалуйста, скажите, что произошло непреднамеренное убийство с превышением должностных полномочий. Пистолет на моей шапке.

Отыскал глазами Костика, кивком и глазами подозвал: – Сходи ко мне домой, скажи что-нибудь Ирине Михайловне. А девчонкам передай, чтоб сматывались. В таких делах, чем меньше свидетелей, тем лучше. Прощай...

 

Издалека услышал сирену. Подлетел уазик, выскочила оперативная группа из областного управления, впереди – полковник. К нему шагом, выражающим особое достоинство военного перед милицией, подошёл начальник патруля, отдал честь, передал удостоверение и заговорил, показывая на Виталика.

– Спасибо. Завтра, товарищ капитан, прошу к девяти ко мне в управление. У нас спокойно в письменной форме изложите всё, что видели. Говорите, когда стреляли, были в вестибюле?  Два, три выстрела, не помните? Ладно, разберёмся.

Походил вокруг, поднял с шапки пистолет, вытащил обойму, поднёс к глазам, поковырялся,  вставил назад, отдал своим. Прищурившись, осмотрел Виталика:

– Да... Красин. Прибавил ты нам хлопот. Ну, рассказывай.

Виталик внешне спокойно, а в душе с отрешённостью, передал разговор с убитым, представив дело так, будто рядом вовсе никого не было: разговор с курсантом о службе в Афганистане перешёл во взаимные оскорбления. Объяснил, почему с оружием. Показал ссадину на подбородке. Понял по шевелению носа полковника, что тот уловил запах алкоголя.

– Ладно, Красин, как доставим в управление, изложите подробно, – закончил разговор и добавил шёпотом: – Два. Первый – в воздух,  – и крикнул своим властно:

 – Почему до сих пор не в наручниках!.. Знаю, что свой! Знаю, что никому ничего плохого не сделает. А себе может... Например, под машину броситься или важную улику уничтожить. Быстро надеть и усадить в уазик: у него стресс, еле на ногах держится!

Заметил Костика:

– Младший лейтенант Лопарёнок! Ко мне бегом! Что вы здесь праздно шатаетесь? Где надо быть? – и перешёл на шепот: – Константин, ты тоже с оружием? И тоже пил? Вот ур-роды... Ладно, ладно... Поздравляю, желаю всего самого... – и громко для остальных: – Завтра утром, Лопарёнок, быть у меня под дверью. Марш отсюда!

Оглядел ещё раз место происшествия и выделил ответственного для выполнения обычной процедуры:

– Майор Чижов, перепишите свидетелей! Начальника патруля не надо, завтра сам к нам зайдёт, – и всем оперативникам, ободряя: – Ищите вторую гильзу, должна быть! Не растапливать же нам весь лёд, б-блин.  Кто найдёт, тому – отгул!

Полковник заложил руки за спину и стал вышагивать по кругу: "Да, Красин, наделал ты делов, теряем мы тебя... Глупо... жа-аль... ах, как жаль... и глупо".

– Пуля, товарищ полковник! А за неё отгул не положен? Прошла навылет и наизлёте провалилась в карман шинели. Слава Богу: её-то хоть не выплавлять. А гильзу, может, кто из зевак как сувенир взял, – пошли в ход шутки профессионалов. Работа закипела, никто им больше не мешает.

 

***

 

"Костик с изменившимся лицом бежит к пруду". Так можно представить его состояние, когда он выскочил из подъезда, спустился по ступенькам, сделал несколько шагов, оглянулся и посмотрел на окно, где он провёл три мучительные минуты. Реакция Ирины вызвала в нём замешательство и недоумение. Они же близкие люди, а он ни о чём не догадывался! Замер в оцепенении и услышал наверху приглушённый сдавленный женский крик и стон. Схватился за голову и побежал криво, скользя и падая...

 

07-23.05.2013

 

1)     БМП                        – боевая машина пехоты

2)     Шурави                                – советский

3)     ОБАТО                                 – отдельный батальон аэродромно-технического обеспечения

4)     НУРСы                    – неуправляемые реактивные снаряды

5)     "Чёрный Тюльпан" – самолет, выполнявший доставку груза "200" в Союз

 

 

Третья редакция

Вторая редакция – альманах "Пражский Парнас" №39, 2013

Первая редакция – журнал "Союз писателей" №7, 2012

Шелест знамен

Третья редакция

"…Может, завтра в чистом поле нас на ружьях понесут!?..

И в могилу нас зароют, память вечную споют…"

 

На лужайке у обочины Новой Смоленской дороги у распахнутой  настежь палатки под охраной донских казаков расположилась группа офицеров. К ней приближалась, пыля сапогами, очередная колонна русской пехоты, утомлённая монотонным движением под лучами полуденного солнца. Выждав, пока пройдет головная рота, за ней в сопровождении охраны знаменщики с зачехленным стягом, от группы отделился старший и обратился к офицеру, мерно покачивающемуся на понуро шагавшей лошадке:

– Господин подполковник! Прошу вас к нам в палатку: мне поручено довести указание по уточнению маршрута. Назовите ваш полк, подчинение и ваше имя, пожалуйста?

Подполковник свернул на обочину, спрыгнул с лошади, отдал честь  и ответил:

– 39-й Томский пехотный 24-й дивизии генерала Лихачёва 6-го корпуса генерала Дохтурова. Командир полка подполковник Попов, – затем спросил: – Господин полковник, не будете возражать против присутствия моего адъютанта?

Полковник кивнул, занятый занесением данных в журнал. Попов вошёл в палатку, в её благодатную тень, за ним – полковой адъютант, молодой, неунывающий поручик Свиридов. Полковник, закончив писать, бросил журнал на стол и обратился к офицерам:

– Господа, пожалуйста, если желаете, – вода родниковая. Будьте осторожны: зубы ломит... Прошу к карте... Мы здесь... впереди – мост через речушку Война, приток Колочи, далее – мост через Колочь. За ним пройдете две версты, свернёте направо и должны достигнуть вот этого поля, что с трех сторон охватывает роща. Там будут другие полки вашей дивизии, думаю, встретят, всё покажут. Готов ответить на ваши вопросы.

Командир полка спросил адъютанта, имеет ли он вопросы, и, не задерживая, отправил вперед, чтоб найти то место, встретить  колонну и быть проводником на проверенном пути. Затем, не удержавшись, задал вопрос:

– Нас ожидает генеральное сражение?

– Да, если не произойдёт ничего чрезвычайного. Место выгодное. Колочь протекает с юго-запада на северо-восток от Старой Смоленской дороги до Новой. Имеет высокие берега. Наш господствует. Местность изрезанная, за левым флангом заболоченная, для обороны удобная: обходы затруднены. Наполеон идёт следом по обеим дорогам и находится в двух днях пути. Лучшего рубежа для обороны не найти, и войск для её построения на этом пространстве достаточно...

 

Ближе к вечеру полк, не сделав за день ни одного привала, голодный, измученный прибыл на место, и его батальоны разошлись по участкам, назначенным для обустройства лагерей. Батальонов в полку было два: 1-й и 3-й, а 2-й, запасной, остался на Волыни. Солдаты-сибиряки сложили ранцы в ряды, составили ружья в "кОзлы"  и, смеясь и толкаясь, оживились, разминая плечи и шеи. Напились воды и дружно, зная каждый свою роль, разобрали с телег палатки, лопаты и колья, фашины, котлы и связки поленцев, оставшиеся с последнего бивуака. Работа привычная: собрать дров, натаскать воды, выкопать и огородить отхожее место, поставить палатки караулу, господам офицерам и унтер-офицерам. И в последнюю очередь – для нижних чинов, т.е. для себя: спешить им некуда. Обоз откатили к опушке, лошадей стреножили и выпустили на травку.

 

Лагерь Томского полка закрывал вход в протяженную бухту, таким можно было представить то поле в окружении белоствольных берез. В этой заводи уже приступили к разбивке лагерей другие полки той дивизии: Уфимский, Ширвандский и Бутырский. С их стороны ветерок доносил сольное пение, бренчание балалайки и дымок, возбуждающий аппетит.

 

Офицеры, назначив команды и работы, отправив больных в лазарет, а своих денщиков с лошадьми к берёзкам за овражком, собрались в кучки вблизи караулов у зачехлённых знамён и закурили трубочки. Тёмно-русый, невысокий, с длинным носом поручик, вытирая платком изнутри кивер, откашлявшись в перчатку и поправив усы, высказал предположение:

– Кажется мне, это наш последний бивуак.

– Типун тебе на язык, Пётр Константинович. Почему ж это? Я люблю привалы, – играя взглядом, весело возразил высокий кудрявый блондин.

– Владислав! Я хотел сказать, что будет сражение, что "заманивание", наконец, закончилось. Считай от Смоленска идём без серьёзного дела. Триста вёрст за три недели!

– А вот так-то лучше, мой друг! И дело будет, и за победу шампанского выпьем на следующем бивуаке. А так, как ты перед этим изволил сказать, а сказал с грустью, то так нельзя, так не годится, – и, обращаясь ко всем своим товарищам, добавил: – Смотрите, господа, солдаты наши тоже повеселели, будто и не было жаркого дня на ногах. Они чувствуют, от них не скроешь... Видели, наш батальонный ускакал к полковому командиру? Думаю, принесёт долгожданную весть.

Капитан, он уже не молод, вдовец и дочь невеста, набивал табачком тёмную трубочку из вишнёвого корня. Посматривая с отеческой любовью на своих товарищей, решил поделиться услышанным:

– Поручик Свиридов сказывал, теперь я вам. Был он здесь часа за два до нас и на обратном пути проехал по предполагаемой позиции нашей армии на правом фланге. За этой рощей видите, в просветах макушка видна – то высота. Возможно, она будет центром. За ней от Старой Смоленской дороги до Новой протекает речка Колочь. Наша сторона выше той, что оставляется неприятелю, – и, не имея другого, чем можно ещё поделиться по поводу рельефа, добавил: – Весь наш корпус здесь, а егеря – в поле и на той стороне стерегут неприятеля. Несколько вперёд то, кажется, Раевский. А там слева, вон те и те, то – Паскевич, где табуны, то – Оренбургский драгунский.

 

К офицерам подъехал на рыжей кобыле кругленький офицер, их батальонный командир майор Крутых:

– Господа, кто дежурный офицер? Вы, подпоручик? Палатка для караула и знамени давно готова, а вы здесь отдыхаете. Делаю вам замечание!  Прошу всем быть в моём царском шатре через десять минут.

Офицеры проводили его взглядом до палатки, которую он в шутку назвал шатром. Капитан, Фёдор Кузьмич, обращаясь больше к себе, негромко высказался с нотками сочувствия:

– Плохо ему в седле... Хороший командир, но ему всё труднее: возраст, полнота. А дело знает превосходно! Жаль, карьера не удалась, как, например, у некоего столичного хлыща. Переведут такого из гвардии в пехоту со всеми пороками и связями... Так наказывают не его, а нас. И солдат страдает... Господа, палатку нам поставили: идёмте, смоем дорожную пыль.

 

В палатке батальонного командира уютно: в центре стол, лампа, вокруг стульчики, вдоль одного края скамья, вдоль другого кровать, скрытая пологом. Вся мебель походная, а потому лёгкая, разборная. Офицеры расселись, и майор Крутых начал:

– Господа офицеры, совещание проходило не у подполковника Попова, а у нашего дивизионного начальника генерала Лихачёва. Но с Иваном Ивановичем мы успели поговорить по дороге и немного в штабе. Друзья мои, мы прибыли на местность, где главнокомандующий намерен дать генеральное сражение. Неприятель давно его жаждет, он на подходе, послезавтра будет здесь. Уже были стычки казаков с разъездами Мюрата. Как  утвердят диспозицию, выйдем в поле знакомиться и учиться действовать... О строительстве нами своих фортификационных укреплений не говорилось: выходит, мы – резерв...

Закончив обсуждение бытовых и иных дел, майор Крутых предложил офицерам высказаться. Выждав полминуты и глядя на усталые лица, продолжил:

– Господа, доведите до унтер-офицеров главное. Затем примите в роты солдат пополнения, их по пять-шесть будет. Прикрепите каждого к "дяденькам", опытным,  чтобы те успели новобранцам передать главное. Лучше назначьте тех, кто с Суворовым в походы ходил, например, из той гренадерской роты, что к нам присоединили в Галиции, таких, как Артём Прохоров: он Измаил брал и наш земляк... Что?.. – майор повернулся к юному подпоручику. – Да, да! Вы правы, Александр Семёнович: это первое пополнение... Господа, вопросов нет?..  Коли нет у вас, есть у меня...

Майор Крутых выдержал паузу, сдвинул брови и обратился к белокурому офицеру:

– Господин поручик, при нижних чинах, пожалуйста, без брани. Для солдата "отец родной" и "свой мужик" – вещи разные. Вы уж впредь постарайтесь... – но, заметив, как склонённое лицо поручика стало наливаться пунцовой краской, посчитал нужным успокоить, смягчил тон и выражение на лице: – Ну-ну, Владислав Аркадьевич! Не переживайте сверх меры: все мы грешны, все были молоды, всё проходит, и это пройдет.

Покончив с регламентом, батальонный командир оживился и на мажорной ноте объявил:

– Господа, через час жду вас всех на чай! Будет и ром! Свободны, друзья мои!

 

***

 

Красавец! Видно, что гренадер! Высок, широк в плечах, на груди солдатский Георгий и медаль за Измаил. Глаза весёлые, усы и бакенбарды пышные, голова по кругу острижена, а волосы и там, и там чёрные с яркой проседью, да вот только неровный, грубый шрам на щеке. На голове новая нестроевая мягкая фуражка без козырька, мундир справный зелёный с красными отворотами и, – особый шик, – белые штаны, заправленные в короткие сапоги, с напуском накрывают голенища. Это и есть Артём Прохоров – назначенный "дяденька" для одного из молодых солдат пополнения. Когда старый с молодым отошли в сторону, Артём повернулся к новобранцу, жилистому, тоже "под горшок" стриженому безусому крестьянскому парню. Помолчал, осматривая и как бы примериваясь, затем протянул большую, мягкую сухую ладонь:

– Здорово, земляк. Откуда и чей будешь?

– Иван – Лазуткина Василия из Марьяновки сын младший.

– Вишь ты! А я из Панино! Это ж рядом, за речкой! И кому приветы?

– Захарову Игнату, Прохорову Артёму, Кирюхину Егору, Радюшину Павлу. Вроде, всё. И подарки привёз.

– Эхма, время-то бежит! Игнат, мы с ним в гренадерах были, остался убитым в Швейцарии. Павел нашего полка, Томского – под Смоленском. Егор здесь, после навестим. А от кого Прохорову? Артём – это я.

– Вот хорошо-то! Здравствуйте, дядя Артём.

– Да уж здоровались мы, сынок, – вздохнул Артём, но сам решил, что так будет лучше, и обнял парня.

– Приветы и подарки от старшего брата вашего Дмитрия и от тётки моей Пелагеи,  до венчания Кочеткова была. От неё кисет, – и парень закружился на месте, ворочая плечами, чтоб снять ранец с притороченной к нему шинелью.

– Давно в солдаты забрали? – и Артём отбросил с лица набежавшую тень.

– На Красную горку и забрали, как отгуляли, так сразу. И пошли ножки наши по лесам, через горы каменные. Во Владимире отдохнули, получилось нас в рекрутской партии две роты, и пошли заново. Кругом уж не то: леса попадались, а так всё – поля да овраги. Велика Россия! Так и дошли до Можайска, там одели в солдатское, ружья дали, месяц поучили немного...

– Ну, ладно, после поговорим, – прервал Артём и дружелюбно продолжил: – Пока сам настоящим солдатом не станешь, так и зови меня: дядя Артём. Это не по-родственному, а из-за того, что назначен. Все мы солдаты: не зови "вы", а зови по-нашему, по-товарищески. А на войне солдатом быть враз научишься... Прикинь, Ванюшка, отстоим поле, и ты с французом посчитаешься, да хоть с одним, и товарища в бою не бросишь, а меня вдруг убьют – зачем тебе новый дядька? Сам будешь русский солдат, других учить сможешь!

– Не надо, дядя Артём! Только встретились.

– Фу ты, дурашка, я ж придумал... А как рыбалка дома? Ладно, ещё расскажешь... Ставь в эти "кОзлы" ружье, бескозырку достань... мы так новую фуражную шапку назвали, а кивер и ранец здесь положи, рядом с моими. Нет, погодь: ружьё не ставь, понадобится. Заряжено?

– Нет, не заряжено: на марше не было велено...

– Зарядить надо, чтоб готовым быть всегда. Рассказывай, как заряжать будешь.

– Сейчас... Заряжать буду так: возьму ружьё на левую руку, отворю полку, достану патрон из сумки... С конца, где без пули, скушу бумагу, высыплю малость пороху на полку и прикрою. Поставлю ружьё у ноги и ссыплю порох в дуло, вложу пулю с той бумагой, выну шомпол и загоню пулю до самого низу. Нажимать сильно и стучать не буду. Уберу шомпол. Готово!

– Эхма, парень, шомпол-то надо наперёд сделать вниз тем концом, что вытаскивал, а потом можно и пулю загонять!.. Ну, не ершись. Понял я, что ты просто сказать подзабыл. Ну, давай, заряжай свою палочку-выручалочку, а я покурю да посмотрю.

Иван, шепча, приступил к заряжанию, по сроку закончил и произнёс громко: "Готово!" Артём довольный похлопал малого по плечу, слазил в свой ранец, достал железную коробочку, из неё жирную заржавленную тряпочку. Заговорщицки подмигнул, смазал ею Иваново ружьё и велел поставить рядом со своим в "кОзлы", вытер пальцы о сапоги:

– Молодец! Теперь у тебя палочка-стукалочка! Ну, присядем. Мы с тобой не работаем, у нас поважнее дело: стану я тебе солдатскую науку боя рассказывать. У господ своя, а у нас, брат, своя. Суворов, царство ему небесное, сильно знал её любую!

 

***

 

Офицеры в назначенный час собрались у палатки батальонного командира, дождались дежурного офицера и весёлой гурьбой, прокричав снаружи: "Разрешите, ваше превосходительство!" – указав тем обращением, – а оно выше положенного, – на настроение и своё отношение к командиру, откинули полог и, гремя шпагами и шпорами, вошли в палатку.

Командир, полнеющий, с животиком, невысокий мужчина, радушно встретил их:

– Приветствую, господа! Располагайтесь... шпаги – сюда. Фёдор нам все приготовил: хозяином буду. Чаёк попозже, а сейчас угощу вас... Имею ром чудесный, колониальный. Когда с французами после Тильзита замирились, а с австрийцами приказано было поссориться, достал по случаю ящик. Хорошо, тогда крови союзников бывших не пролили. Сейчас проливать приходится! Вся Европа с ним. А вот турок и шведов вовремя усмирили, иначе... – так занимал гостей хозяин палатки, пока те рассаживались, разбирались с приборами и закусками и, наконец, когда увидел, что взоры всех обращены к нему, объявил тост: –  Господа! Чтобы выстояли! За победу! За русского солдата!

– Господин майор! Позвольте участвовать: тост прекрасный! – почти детским прерывающимся голосом попросил подпоручик, сегодняшний дежурный офицер. А у него и усов-то нет, так, пушок!

– Ох, незадача: вам-то, Александр Семёнович, нельзя. Ладно, беру на себя. Но только один раз, а после с чаем насладитесь. Добавлю к тосту по случаю приостановки: и за здоровье Государя нашего!

Изрядно уставшие офицеры, не скрывая удовольствия, опрокинули стопки со спрятанным в их глубине жаром неведомого Карибского моря, присели, закусили.

 

Минут через пять командир, желая оживить беседу, лукаво улыбаясь, обратился ко всем, а следом к кудрявому блондину, любителю крепких слов:

– Друзья мои, забудем на вечер субординацию... Владислав Аркадьевич! Помнится, в Галиции по вечерам вы много внимания уделяли кому-то в ближайшем местечке. Скрыть не удалось. Расскажите какую-нибудь нескромную историю. Дни завтрашние могут оказаться весьма неблагоприятными. Не стесняйтесь, повеселите и нас с Фёдором Кузьмичом, и молодёжь славную, товарищей ваших.

– Что вы, господа, там как раз ничегошеньки-то и не было. А было вот что: ездил я, – назовём эту прелестницу Катенькой, – к Катеньке...

– Знаем мы эту Катеньку, не спрячешь, друг мой, своих проказ. Я тоже бывал у этого музыканта, – откинувшись на спинку стульчика и покручивая ус, подзадорил товарища поручик с длинным носом.

– Пётр Константинович, о том ты сам поведаешь, если после охота будет, – сказано было тихо, вкрадчиво, и, вернув голос, рассказчик продолжил: – Так вот... Папенька уже приступил к исполнению своего коварного замысла, по ходу которого по вечерам мы с ней оставались на пару-тройку часов в доме одни. В последний вечер, помнится, Катенька музицировала, я подпевал. Не умею, а деваться некуда: романчик завести ох как хотелось! Вот беру ноту и обхожу её, вижу открытую шейку, локон. Хоть и напевает, но чувствую, напряжена дьявольски. Господа, крепкий эпитет принес с собой ром, тысяча чертей!

Палатка сотряслась от здорового смеха так, что Фёдор, который хлопотал снаружи у самовара, улыбаясь, зажмурился, покачивая лысиной.

– Продолжайте, Владислав Аркадьевич! – ласковым взглядом ободряя, попросил батальонный командир.

– Продолжаю. Горит во мне всё, дрожу, наклоняюсь ниже, ближе. Мысль одна – прикоснуться губами, поцеловать нежно и провести чуть в сторону. Приём испытанный, господа, впечатление производит... Прикоснулся – дурной запах! Думаю, мало ли... Обнимаю за плечи, руки опускаю спереди за вырез. Ведь, что дивно – не противится, а должна бы, коли дЕвица. Обнимаю обнаженную грудь, чувствую всю, а она – потная и прыщи!.. Такие-то дела, господа. Превратности... Ну, твой черёд, Пётр Константинович!

– Нет, увольте! Лучше я о другом, о чистом... но всё о ней же, о любви.

Обстановка в палатке достигла кульминации в хорошем расположении духа. Выпили по второй стопочке чудесного рома. Добрый друг весёлой компании, ранее призванный к продолжению, заёрзал на месте, желая принять эстафету:

– Позволите начать! Хорошо, я не длинно. Дело было на Волыни. Год шёл то ли восьмой, то ли девятый. Помещик там жил, пан. Познакомились на ярмарке, потом на охоту приглашал. Он не молод, сед, детей нет. А жена, господа, красавица! Повадки, походка – лебедь белая. Талия осиная, пальчики тонкие, мраморные, а ножка, как у серны. Но взгляд, скажу вам, порочный. Она знает это и прячет его, опускает... Как мило, чудесно было, когда мы открылись друг другу и, представьте такое: употреблялись до изнеможения даже в саду в беседке и на качелях!

– Вы поэт, хотя излагаете прозой, – ненароком прервал Фёдор Кузьмич и, думая, что помешал, дружелюбно поправился: – Продолжайте!

– Да нет, закончил, простите... Боялся утомить, да и сердце растревожил, любил, знаете... – признался рассказчик, погружаясь в печаль, но собрался и соответственно случаю завершил по-гусарски: –  А панский наследник, полагаю, бегает уже и из рогатки в папеньку старого стреляет!

– Испортите вы мне непорочного Александра Семёновича! – воскликнул Фёдор Кузьмич: – Хотелось бы его после войны к себе в Екатеринбург пригласить, познакомить с дочерью... Что скажете, Александр Семёнович?

– Увидеть бы сначала: предупредили нас только что Слава, извините, Владислав Аркадьевич и Пётр Константинович, какие бывают барышни.

– Обижаете, любезный. Поедите и увидите... Хорошо, что не отказываетесь погостить. Впрочем, смотрите, вот у меня ладанка... Сейчас сниму... Жена это, но похожа безупречно...

Офицеры аккуратно передали по кругу драгоценный портрет, удивляясь красоте любимой женщины седого капитана.

– Да, господа, мы ещё успеваем веселиться и озоровать даже в походах. Солдату, мужику, тому труднее. Старослужащие, верно, на зимних квартирах ещё возьмут своё, некоторые семьями обзаводятся, – произнёс командир, кончиком ножа вычерчивая на тарелочке невидимый узор...

 

***

 

Пока Артём искал удобное место для продолжения беседы, Иван сходил к ранцу и принёс маленький узелочек:

– Это тебе, дядя Артём, от брата Дмитрия оберег с ликом Святого Николая. Говорил, пусть не снимает. Ждём, говорил, год остался. Женим, ещё сказал, избу поставим.

Артём не ответил, только желваки заходили. Взял, развернул, расстегнул мундир, расправил шнурок, просунул голову, разместил на груди и застегнул большие круглые выпуклые медные пуговицы с пламенеющей гранатой: эмблемой не Томского, а того первого своего гренадерского полка. Иван это заметил, решил подначить:

– Дяденька, а что на пуговицах? Каша в горшке загорелась, что ли?

– То граната разрывается, дурень! Осмелел больно! Не шути больше о том… Начнём урок, Ваня… Первая твоя обязанность в бою – исполнять, что велят, и беречь их, командиров наших. В жизни они всякие, но в бою мы без них, как дети, а по совести – овцы. Испытал уже: придёт мальчик, а всему, что мы кровью познаём, обучен. Они там, в столице, книжки читают, им генералы уроки учат. Береги командира, он тебя к славе приведет, а иначе пропадёшь. Если идёшь в атаку, а офицер в близком ряду, не теряй его, своё дело делаешь, а посматривай и выручай. У тебя ружьё, штык, а у него шпага – баловство, да и сила не та: они ж баре. Ещё ты уметь должен: потерялся в бою, не знаешь, что и как и где товарищи, гляди поверх голов, ищи своё знамя и дуй к нему – не пропадешь... А знамя береги: мы за него в ответе. Ты грамоте обучен?

– Да. Матушка учила, и в приходе. Арифметику знаю, множить. А делить так и не выучился: мудро сильно.

– Ну так вот, как развернут завтра знамя, запоминай, что на нём... Знамёна ещё стягами зовут, значит, нас стягивать, собирать… Ты сиди пока, я встану и рядом похожу: сильно спина болит... Смотри, скоро как темнеет: через недельку-две уж осень.

 

Артём поднялся, распрямился, покрутил головой, вглядываясь в темноту и соображая, что за дела в батальоне, отметил главное: ужин, должно быть, готов. Кивком показал Ивану, что надо вставать и идти. По пути прихватили ранцы: в них ложки, кружки, с ними и котелки, а у Артёма – заветные коробочки и узелочки:

– Чаю с мятой накушаемся! Любишь, поди?

В их лагере тоже забренчала балалаечка, и тоненько кто-то пел. Свой костёр долго искать не пришлось, их заметили, окликнули. Солдаты ели распаренные сухари с нарезанным салом и луком, подвинулись, освободили место. Унтер подошёл и плеснул в их кружки по две крышки водки:

– Глядим, вас нет и нет, ну, сами-то и выпили. Думаем, не детки, не обидитесь. Давай, ребята, с Богом.

– Ребята, знакомьтесь – нового пригона Иван Лазуткин из Марьяновки, земляк наш,  – и Артём подождал, пока все у костра обменяются рукопожатиями, а мужику то важно, как собачкам обнюхаться. – Ваше здоровье, мужики!.. Эх... знатно!

Унтер, чтобы получше рассмотреть, приблизился к Ивану:

– Теперь и ты, Ванюшка, сперва вроде как осиротел, а тут с нами новой семьей обзавелся. Ох, надолго, брат, может, на всю жизнь… Добрые в семье-то одни дядьки, а тётки у нас злющие, косы точут… Шутю, Вань! Мы их – за порог! Не хмурься, паря, у нас хорошо, увидишь. Привыкай, спрашивай.

– На завтра, что говорят? А где воду брали? – Артём облизал ложку и сунул за голенище. Поднялся с живота на колени, поставил перед собой ранец и стал готовиться к чаю. Рядом крутились в хорошем расположении духа, – видно то было по хвостам, – два деревенских кобеля. Чёрный, крупный, седая шерсть в репейниках, сунул мокрый нос в ранец и лизнул Артёма в ухо. Не отвлекаясь от дела, тот отодвинул ласкового пса в сторону и добавил:

– Нам тоже, Вань, до сна надо сходить и набрать.

– Другов лучших мяткой не побалуешь?.. Спасибо, Артём Степаныч! – душевно поблагодарил унтер, ссыпал с ладони в кружку щепотку мяты, присел, взял палочку, поворочал угольки. – Воды-то хватит, а погулять, так Петро проводит: сам и копал. У той опушки, на углу – рытвина, в ней родники стекают в ручеёк, пастушок сказывал, то Огник. Чисто стеклышко, но овраг точит… Так вот, мы там, Григорий с Петром, ямищу выкопали и к ней – канавку: к утру чистой воды будет много. А рядом лазарет и ему польза. И французу дадим сопелку утереть!.. А француз, говорят, ещё не подошел. Баталия – дело важное и завтра навряд, что будет. Коли то,  – потеха одна…

Унтер зажмурился от едкого дыма, ещё поворочал угольки, покряхтел и продолжил:

 – Офицеры сказывали, спозаранок будить не станут: егерям не привыкать ночь на линии под кустом лежать да армию стеречь: днём отоспятся. Велят своим ремонтом заняться, замки смазать да штыки наточить, а тебе, Артём – молодого учить... Чтоб рубахи чистые не трогали, а у кого нет – постираться, – бросил палочку в костёр, выпрямился и, глядя в небо, обратился ко всем: – Ну что, служивые, споём нашу печальную да на звёзды русские поглядим, пока можется...

 

***

 

Утром подполковник Попов попросил поручика Свиридова собрать офицеров здесь же  у лагеря на полянке. Недалеко с десяток солдат, разбившись на две ватаги, сняв мундиры, босые играли в чехарду, перепрыгивая друг через друга. С их стороны ветер приносил крепкий запах пота и давно немытых тел, смех и говорок деревенских в прошлом мужиков и парней. Молодые офицеры морщили носы и посмеивались. Подошел Попов, прищурившись, втянул воздух, укоризненно посмотрел на тех, кто продолжал улыбаться, отвёл офицеров в сторону от ветра, показал, чтоб стали полукругом и, заложив руки за спину, заговорил, пошагивая:  

– Солдат не виноват, что поставлен в такие условия. Господа, как закончим с вами, по очереди сводите батальоны поротно к ручью помыться, но только место уж выберете пониже лазарета... Господа офицеры! Земля слухом полнится, и стало мне кое-что известно. Там на высоте, полагаю, вы знаете где, – показал рукой, – назначен центр позиции. Чтобы вы могли предвзято оценивать будущие события, предлагаю пройти и осмотреть местность...

 

В роще ротные опередили старших и, поджидая их, остановились на предполагаемом месте боевого порядка полка. Офицеры завели беседу, поглядывая на высоту и называя её меж собой курганом. Там кипела работа: чавкали кирки, скрежетали лопаты, скрипели колёса, долетали смех, разговоры. Иной раз – крики: кто-то позвал, кто-то откликнулся, кто-то обругал. Судя по тому, что там стояли снятые с передков орудия, всего штук двадцать, готовилось укрепление для батареи. Работали не только артиллеристы: им помогали ополченцы и солдаты. Артиллерийский обоз и зарядные ящики были поставлены на сотню шагов ниже батареи и огорожены телегами, а перед телегами выставлены рогатки. Охрану по углам несли часовые с тесаками. Укрепляли и протяженные пологие боковые склоны: выкапывали неглубокие траншеи, и из той вынутой земли выкладывали брустверы, устанавливали полевые орудия...

Подпоручик отвернулся от кургана, обратил к товарищам юное лицо и звонким голосом прервал их:

– Петя, Слава, Фёдор Кузьмич! Господа, не хотите ли пари: нам будет назначено стоять пехотным охранением.

– Нет, Александр Семёнович, мы не будем участвовать в пари: то, что Вы сказали, это же очевидно, – погасил его пыл капитан. Сделав более значительным выражение своего лица, продолжил, стараясь в коротких паузах раскурить табачок: – Скорее, мы – резерв... и кровь наша прольётся не на эту дикую гвоздичку (чуть тронул носком сапога невысокий бледно-розовый полевой цветок)... а прольётся там, где неприятель достаточно озверел и дожимает наших...

 

Подошли полковой и батальонные командиры. Попов обозначил офицерам полукруг, занял его середину спиной к высоте и, щурясь от утренних лучей,  продолжил разговор:

– Полку, очевидно, будет предписано встать во 2-й линии, думаю, здесь, где мы сейчас. Отсюда до высоты (обернулся)... шагов триста-четыреста. Предположительно, мы – резерв корпуса на левом фланге Барклая рядом с центром русской армии. Думаю, частной задачей, которую будем решать самостоятельно – это не допускать обход батареи с флангов и защищать ее вход сзади, а при появлении угрозы прорыва неприятеля на передний бруствер опрокинуть его... Пойдемте, поднимемся, господа...

Офицеры расположились у бокового бруствера батареи. Попов, знавший карту, приступил к знакомству офицеров с местом будущей баталии:

– Чуть слева, где кусты петляют, то Семёновский ручей. За ним впереди и дальше – Колочь. Справа – Бородино, позади него – Горки, Кутузов там. Слева – Семёновское. Дальше, к Старой дороге – Шевардино, видите, на высоте большой редут строится... Смотрю я, а избы уже пошли на фортификацию... Да... Скоро останутся церкви да печи, как после пожара.  Что ж, наверное, выхода нет.

 

***

 

– Дядя Артём, а кого из полководцев ты видел?

– Суворова, Багратиона... Барклая нашего, тоже смел, но с нами близко не бывает.

– А Суворов?

– Тот сильно прост, а делами – богатырь сказочный! Он маленький, сухонький, седенький хохолок на лбу. Солдат любил. Ел, что и мы, спал, как мы, а молодой был, так в атаку – тоже с нами. Турок гонял знаменито! А героя обнимет, расцелует и всем расскажет. И не забудет, как фамилия и по батюшке!

– А тебя целовал?

– Когда мы с гор спустились, строй обходил, в глаза смотрел, как я тебе сейчас,  и руку жал... – помолчал... улыбнулся: – На, подержись через меня с Александром Василичем!

Иван благоговейно пожал руку, а Артём продолжил урок:

– Биться надо, будто ты заговоренный. Чуть оробеешь – пропал и с отчаянной высоты, на какую дух тебя поднял, скатишься, как по ледяной горке! А потому, если страх в тебе, гони его, стыдись и о Боге думай, он укрепит. О своих домашних думай: что им твои земляки-товарищи про тебя расскажут, когда вернутся... А неприятель, как и ты, оробеть может, а чуть испугается, окрепнуть духом не давай!.. И у меня страх бывает... Да! А то-о!

Артём подошел к Ивану ближе, обнял и продолжил:

– А без товарищей в бою не победить. Кто, кроме них, поможет? А где они? Как в бою найти? Расскажу… Первое дело: в строю рядом с твоим плечом и сзади. А ты им всем помогай и переднему. Второе дело: один остался, оглянись, узнай своего, подбеги и стань рядом или позови, он рядом станет и поможет отбиться. Третье дело: если рядом вовсе никого, ищи знамя своё...

Артём добавил значительные нотки и, глядя в глаза Ивану, приступил к изложению главного, что, по его мнению, может помочь выстоять:

– С кавалерией одному сладить трудно, а бежать – не дело, быстро сзади налетит и на лоскуты нарежет. А когда один встанешь, он всё вокруг тебя ездит и норовит так зайти, чтоб ты ему был под правую руку, и рубанет с размаху. А ты ныряй под левую руку и ближе и коли штыком, куда достанешь. И коня не жалей. Конь взбесится, может его сбросить или закружит. А если встанем в круг, ему неудобство и с боков защиты нет. Вовсе правильно – в каре строиться. Знаешь как?.. Во-о-о! Мы так турка одолевали. Те скачут по кругу, зубы скалят: "Алла, Алла". Нам ничего сделать не могу, а мы их пулей, наскочат – штыком...

Артём повздыхал, оглядывая себя, посмотрел на тучку:

– Эхма, сапоги-то никуда стали. Пока дождя нет, пойдём к Мартыну, он знатный сапожник...

 

Мартын сидел у палатки и, зажав коленями "лапку", постукивал молоточком по подошве кривого сапога. На мастеровом солдате фартук, в губах – гвоздики, на шее – дратва, на глазах – очки, подаренные по случаю солдатами.

– Здорово, ребята! Присаживайся, Степаныч. Кто с тобой?.. Ты любишь с молодыми нянькаться… Хорошо, когда такое дело. Тоже люблю с учениками секреты показывать... Скоро доработаю...

Артём с Иваном уселись на травку. Немного погодя Артём снял сапоги, расстегнул мундир и лёг на спину, скрестив руки за головой. Иван повторил, но скоро перевернулся и вытянулся на тёплой земле, уткнув нос в траву между рук. Запахло пряностями, по щеке побежали суетливые букашки, зазвенели крылышки... Где-то у самого неба напевал Мартын, вздыхал и сам с собой разговаривал... всхрапнул Артём...

– Ну, рассказывай, – услышал сквозь потную дрёму Иван.

– Ага... уснул, однако... Вот, Мартын, новые подмётки надобны. Сделаешь?

– А то нет! Сейчас и сделаю, материя есть... Сделаем так, что до Парижа приведут... Давай!

Мартын взял первый сапог, ножичком отделил худую подметку, снял коричневую прокладку, зачистил, что осталось. Слазил в сундучок, затем в торбочку, достал твёрдую толстую кожу и два листа бересты. По старой подошве отмерил, вырезал и приступил к ремонту.

– Берёста-то зачем? – шепотом, чтоб не мешать Мартыну, спросил Иван.

– Ты что-о!.. А вот вспомни, в чём батьке на сенокос воду и молочко носил?.. Верно, в туесочках. А из чего они?.. Верно. И не течёт, и прохладненькое весь день, и не киснет! А почему? Знай, есть сторона, через которую молочко дышит, а течь не может, вот важно-то! Так и в сапогах наших: и скрип знатный, и не протекает, и освежает! Думай, сколько народа и сколько вёрст да по полям, да по лесам, да по болотам, да по камням и всё в них! А возьми портяночки-то! Просты, а цены им нет: и ногу не собьёшь, и перемотать на целое, и просушить, и постирать. А про шинельку и говорить не стану... Пуговки сзади расстегнёшь, половинку под себя, а другой укроешься и ножки усталые к костру...

 

***

 

Следующим утром от конных разъездов поступили сведения, что французская армия на подходе. После обеда стала слышна далёкая перестрелка егерей с авангардом. В дивизию прибыл квартирмейстер и сообщил, что диспозиция утверждена и приказано частям указать их расположение. Томский полк разреженными колоннами просочился меж берёз и вышел на место, где у вбитого флажка его ожидал квартирмейстер. Колонны выровняли. Офицеры вышли из строя, посадили солдат на траву и собрались на правых флангах.

Майор Крутых пояснил своим боевой порядок:

– Справа, вон те, что в 1-й линии, то – наши: уфимцы и ширвандцы, а с нами во 2-й – бутырцы. Весь наш корпус здесь, кроме егерей, те – в поле. А там слева, вон те и те, то – Паскевич. А на кургане – Раевский.

Капитан, Фёдор Кузьмич, обратился к батальонному:

– Господин майор, позвольте поделиться мнением... На этом месте весь перелёт по батарее будет наш. Думаю, на совещании с дивизионным начальником надо то учесть и подвинуть: нас – за Уфимским полком, а бутырцев – за ширвандцами.

– Спасибо, Фёдор Кузьмич, но сначала, думаю, надо будет оценить истинную угрозу от перелётных снарядов. Если мы поспешим, то при первой же фланговой кавалерийской атаке на курган малый полк, коим наш является, будет окружён и не сможет содействовать. Под угрозой окажется центр всей армии. Вечером я доложу ваши предложения. Мой вариант – выдвинуть батальоны ближе к батарее, в мёртвую зону...

 

Перед сидящими солдатами лицом к ним застыли под знаменем знамёнщик и два его солдата-помощника: рослые, красивые мужики. Налетавший сзади ветер заставлял полотнище крутиться на древке и шлёпать солдат по лицам. Порой, устав волноваться, оно накрывало голову кого-либо из них и успокаивалось, ластилось, прижавшись. Никто в группе не мешал ему и делал вид, что их то не касается.

Иван какое-то время разглядывал знамя, запоминая цвета, рисунок и надписи. Затем откинулся на ранец и долго безмятежно смотрел в такое же безмятежное небо, жуя сухари и запевая их водой. Вдруг дёрнулся и заговорил, не поворачивая головы:

– Смотри, дяденька, журавли… спутались, куда лететь. Вон там курлычут, напротив кусочка того облачка, – повернулся к Артёму и показал рукой: – Во-во... ага, эти!..

– Глазастый ты, Вань, но не о том думаешь. Ты видишь то, от чего расстройство на сердце и одна тоска, – вяло начал разомлевший Артём, но, очнувшись, не сдержал раздражение: – Ты всё мне портишь. И так после тебя только о доме думаю. Давай лучше думать, как страх победить, а за ним – и француза. Не дело с тоской в бой идти!

 

Среди офицеров выразилось беспокойство сначала в 1-й линии, за ними – во 2-й: все показывали на три облака пыли, появившиеся у горизонта. Солдат подняли, колонны загудели. Вскоре стали различимы три больших потока, идущие прямо, напролом, сверкая десятками тысяч штыков, касками и прочим железом, как искрящимся полотном. Перед каждым, видно было, перемещались с одной стороны на другую конные упряжки с артиллерией, выбирая ровный путь лошадям, орудиям и фурам. Потоки начали растекаться вправо и, особенно, влево. Немного погодя в районе деревни Шевардино, где строился большой редут, стороны сблизились и открыли орудийную пальбу. Временами трещали ружейные залпы, частила перестрелка, а в грохоте орудий появлялись затишья – то пехота у редута сцепилась. Дело продолжалось до глубокой ночи, пока  Бонапарт не исполнил своё намерение выправить линию русских войск так, как он того желает...

 

Весь следующий день прошёл в перестрелках егерей и во взаимных погонях и стычках конных разъездов. После полудня, выполняя приказание Кутузова, по войскам торжественно пронесли икону Смоленской Божьей Матери, спасённую из этого города...

 

После заката Артём вызвался набрать воды в Огнике. Он, Иван и ещё два солдата вышли к опушке. Никто не возразил против того, чтобы через рощу пройти на позицию. У своего колышка присели…  

– Глянь, Вань, не темно, а уж видно, костры далёкие горят – француз кашу варит!.. И дым-то по полю стелется, будто туман... Красиво у нас, правда?.. И чего он припёрся?.. Слышь, кричат: поди, мадеру пьянствуют, прохвосты!..

Скоро на высоте зажглись факелы: этим вечером Раевский, чьи полки должны защищать высоту, начал перестраивать её в неприступную крепость...

 

***

 

Со стороны обоза пропел петух. "Часа два... есть ещё время..." – поручик повернулся на правый бок и в который раз забылся коротким сном... Замелькали родные места, тихая радость стала заполнять сердце. Он взбежал по ступеням родительского дома и распахнул дверь, а навстречу ему матушка раскрыла свои объятия!

– Петенька, дорогой мой! Как хорошо, покойно мне теперь будет. Всё я одна: батюшка твой, Константин  Ильич, ушёл, меня всё зовёт, а забрать не приходит. Так устала, поскорее бы нам с ним встретиться. А Пантелей, бурмистр наш, такой толстый стал, такой толстый и совсем меня не слушает. Ты его поругай, скажи: "Воровать – грех!"

– Матушка, только напьюсь и пойду дальше, иначе полк свой не догоню. А кто в гостиной?

– Как! Это же твоя Ольга с Коленькой. Неужто не узнал, забыл? А к папеньке разве не сходишь? Ведь ты так и не простился с ним...

Поручик начал карабкаться по высокой стене. До Ольги было ещё далеко, он угадывал, где она, только по белому пятну. Забрался на самый верх кладки. Посмотрел вниз: с обратной стороны была такая же отвесная стена. Закружилась голова. Нет пути ни вперед, ни назад! Им овладел страх, он холодил тело, особенно спину. Почувствовал, что непомерно тяжёлой стала голова и тянет она его в бездну, а поднять её он уже не в силах. То был ужас... 

Поручик открыл глаза и успокоил скачущее сердце. Сел, развернулся, сунул ноги в сапоги, встал, набросил шинель, прихватил трубку, откинул полог и вышел наружу. Запрокинул голову: в чёрном небе быстрой искоркой тихо промчалась звёздочка... Набил трубку, нагнулся к костру, нашёл под золой уголек, положил его сверху на табак, как только раскурил, стряхнул.

Уж третий день будет, как сердце его растревожено... Сможет ли он побывать на Волыни и увидеться с Ольгой? Нет у него ответа: скоро неизбежное столкновение с врагом, а за ним, может быть, вечность. Долг он исполнит и не даст страху овладеть им, прогонит, и мужество призовёт, не потеряет, и честь свою, и честь предков не уронит. Он в том уверен...

 

Далеко за полночь в палатке захрапели. Иван поворочался, поворочался да и заснул... Увидел себя, как он в одиночку таскает бредень по пруду. А удачи всё нет: в мотне только сережки ивы, утиный помёт да ракушки. Откуда-то мать ему крикнула:

– Сынок! Отнеси-ка обед отцу, – и подаёт узелочек и туесок со сметаной.

Иван оставил бредень и понёс обед в поле, где отец выкашивал свой надел. Туесок оказался тяжёлый, размером с ведро! Все время, пока шёл он, от кузницы слышался звон, но странно было, что он не удалялся, а приближался. Когда звон тот за спиной достиг невероятной силы, Иван оглянулся и оцепенел от страха: ноги отнялись, и он не мог бежать, чтоб спрятаться. Его догонял всадник, несущий ужас: на голове в разные стороны торчали перья, на груди и на спине бились, звеня и клацая, подвязанные бороны с блестящими железными остриями, в руках крутились цепы для молотьбы. Доскакав, всадник остановился. У коня от морды повалил дым и жар, а смотреть выше, на само чудище, было жутковато. Иван обежал коня справа, взял в руки ухват и пристроил его у чудища на поясе, снял того с плоской спины коня и опустил на землю. Чудище вспыхнуло и завопило:

– Осмелел больно, дурень!..

Иван, как был в исподнем, весь в поту, босой выскочил из палатки. У костра сидели унтер и ещё один солдат. Те не удивились и продолжили беседу. Немного погодя унтер предложил:

– Ванюшка, покурить не желаешь? Угощаю.

– Нет, благодарствую, не научился. Пойду, может, ещё малость сосну.

Но отойти он не успел: унтер с солдатом бодро встали, подав глазами знак Ивану – к костру с шинелью внакидку и с трубкой в кулаке подходил, устремив взор в землю, поручик другой роты. Все трое повернулись в его сторону и вытянулись. Поручик, будто натолкнувшись на препятствие, остановился в пяти-шести шагах, встряхнул головой, посмотрел им в лица, задержал взгляд на Иване, поискал, на что присесть, и устроился напротив. Поправил шинель на плече и обратился вполголоса:

– Что ж не спите, ребята? Надо отдыхать, день будет трудный... Садитесь... Выкурю я здесь с вами трубочку... – и еще раз оглядел каждого. Теперь их лица были куда приветливее тех сосредоточенных, с багровыми и зловещими бликами от костра снизу. – Ну, как думаете, одолеем француза?

– Не спится нам от маетности, ваше благородие. А стоять будем до конца, должны одолеть, только об том не всякому познать доведется... Один-то победе порадуется, а другой с незашитой раной всё будет вопрошать с неба: "Ну, как вы там, устояли, православные?.."

 

***

 

"Взвейтесь, соколы, орлами! Полно горе горевать!.."

 

Встали в сумерках. Достали чистые рубахи. От водки отказались.  Пили чай, ели не все: не шла еда. Разобрали ружья, вытирая рукавами обильную росу. Построились в колонну. Увеличили интервалы и прошли через рощу. Остановились у своего флажка.

Вскоре с высоты, завершив работу, побежали вниз с тачками и инструментом ополченцы, разошлись по боковым склонам солдаты. Несколько партий ополченцев потянули наверх фуры с зарядами, с ядрами, картечью, гранатами.

 

Когда рассеялся туман, а солнышко из-за правого плеча уже подавляло утреннюю свежесть, неприятель начал обстрел русских позиций у Семёновского. Последовали ответные залпы, и весь левый фланг заревел, затрещал. Над ним стало быстро подниматься и разрастаться облако дыма. Солдаты притихли и закрестились. Послышались залпы и частая артиллерийская пальба неприятеля спереди и справа. На высоте раздался оглушительный трескучий грохот, ему ответили полевые орудия, расставленные в боевых порядках пехоты по склонам, и... загремело по всей линии. Приблудившиеся к батальону деревенские собачки завизжали и, не найдя защиты у суровых солдат, поджав хвосты, на махах кинулись в рощу.

 

Вольный ветер сорвал дым с высоты вниз, прокатил его по полю, пронес рваными кучами сквозь батальоны и спрятал среди берёз. Солдаты вдохнули и понюхали порох. У кого-то сердце затрепетало, у кого-то укрепилось. На вершине заметались кивера прислуги, замелькали банники, полетели команды, через минуту выделились ритмичные движения, указывающие на то, что орудия накатывались на амбразуры. На короткое время всё притихло... короткий крик... залп! Ветер, дождавшись своей очереди, подхватил свирепый дым, успокоил и понёс к батальонам, накрыл им, приласкал и опять бестолково растерял среди берёз. И всё повторилось, и ещё раз, и ещё... к звукам канонады добавился ружейный треск со стороны Бородино – признак первого прямого столкновения сторон… затрещало слева у Семёновского...

 

Во 2-ю линию стали все чаще и чаще прилетать гранаты и ядра. Всякий раз, отмечая попадание ядра в колонну, доносился шлепок, в небо взлетал вопль, следом крики: "Носилки!", "Сомкнись!" Место, куда попадала граната, показывали хлопок и дым разрыва. Когда в батальон влетело первое ядро, воздушным напором Ивана отбросило на соседа, за спиной хрястнуло и глухо ударило о землю, и он почувствовал на шее мокрый шлепок. Провёл рукой и увидел вымазанную в крови ладонь. Повернулся к соседу – у того на щеке редкие алые брызги и на перевязи патронной сумки. Сосед заметил взгляд и усмехнулся в усы:

– Коли бы трошки на тебя... Не робей, паря, всегда так. Туда не смотри, придёт время...

 

Мимо колонн Томского полка на рысях прошли в сторону Семёновского четыре эскадрона кирасиров.

– Ей-ей, земля трясётся, дяденька!

– А ты думал! То не твоя сивка-бурка, в одном три будут! А сколько их! А железо на каждом! Издалека пуля не возьмет! Это тяжёлая кавалерия, кирасиры! И у француза есть. Их сабелька, что меч: поставь на землю, мне по грудь. Как махнет он, так вместе с ранцем до самой попы. Позавчера я тебя учил, как его победить: спину не подставляй, подбегай под левую руку и ближе, бей штыком, куда сможешь. Конь взбесится, а ты живой и твой праздник!

– Всё про то думаю... даже сон привиделся.

 

Оба перекрестились и замолчали, но скоро опять:

– Дядь, кто-то к нам полем идёт!

– Почему так?

– Куропатки сперва прямо на нас и мимо. Тот поднял.

Поручик уловил в роте обрывки разговора пустого, лишнего и ему непонятного, вышел из строя и в промежутке между шеренгами нашёл говорившего:

– Что у тебя, Прохоров?

– Лазуткин, ваше благородие. Говорит, на нас полем идёт кто-то.

– Как же он узнал? – спросил поручик и посмотрел на молодого солдата.

– Заметил, ваше благородие, что француз куропаток на нас спугнул. Душа у Лазуткина светлая, не зачерствела ещё.

Поручик сдвинул кивер на затылок, показав белые кудри, повернулся одним ухом к кургану, закрыл ладонью другое и прислушался, пытаясь за частой артиллерийской пальбой отыскать нужные звуки. Иван не выдержал и посекретничал:

– Зайчишка махонький! И тоже оттуда и туда, в зад махнул. Робею, мутит что-то…

– Буде! Помолись-ка лучше, – не изменяя положения, резко, но тоже шёпотом прервал его Прохоров.

– Да, похоже, он прав: за курганом барабаны, но пока... – поручик продолжал говорить, но эти слова никто не услышал: их накрыл треск очередного залпа с высоты.

 

Произведя несколько залпов и не вступая в рукопашную, первую атаку на батарею отбили: по инициативе Раевского за вечер и ночь высота была превращена в первоклассный редут: полутораметровые парапеты, двухметровый ров, на подходе волчьи ямы. Теперь это перестало быть секретом для французов и непременно отразится в их планах.

 

Уставшим стоять солдатам, наконец, было разрешено сесть и покурить. В роте юного подпоручика среди усаживающихся солдат раздался смех. Подпоручик подошёл и обратился к солдату, который топтался на месте и никак не мог опуститься:

– Кислицын, велено было сесть. Что тебе мешает?

Солдат замер в той позе, в которой его застал вопрос, медленно повернулся к подпоручику, вытянулся и раскрыл, было, рот, но вместо него, утирая слёзы и сдерживая душивший смех, азартно ответил другой солдат:

– Ваше благородие, Кислицын напихал себе под мундир от груди до самой той штуки броню, вот она ему и мешает согнуться-то.

– Что за броня? Не пойму я вас, ребята.

– Да то подмёткины кожи, вашбродь. Он теперь стал, как тот кабан на гону перед свадьбами. Такой складный калган получился, что штык не возьмет.

Подпоручик, краснея, попробовал приказать:

– Кислицын, нечего тебе здесь делать, ступай в лагерь! Ты уже не так ловок, да и страшно, верно? Ты, Мартын, нам всем в походе более нужен: кто ещё сапоги поправит?

– Ваше благородие, душа не дозволяет без ребят остаться. Что им без меня, что мне. Будем биться с французом, вместе победим или ляжем. Не гоните, вашбродь! Покой потеряю до конца дней своих...

– Ну, так уж и быть, оставайся с товарищами. Снимай ранец, мундир и оправься.

Солдатам это понравилось, забалагурили дружно:

– Мужики, носы зажимай: кабанчик наш оправляться будет!

– Мартын, где стоишь, там и делай!

– А следом туда и садись: теплее будет!

– Француз к нам опосля не сунется: такая картечь получится, что за версту обойдет!

Батальонный командир со стороны с улыбкой наблюдал за разговором, подозвал находившегося в замешательстве подпоручика:

– Отойдёмте немного, – и успокоил так, как подсказывал ему опыт: – Не обращайте внимания,  такое настроение солдата дорогого стоит. Они же любят друг друга.

 

***

 

На кургане, не переставая, велась стрельба по пехоте, по кавалерии, по батареям, по резервам, поджигали избы. О зарядах не думали. Время перевалило за девять. Из резерва Томский полк ни разу не был востребован. Но вот слева от высоты за пеленой дыма стали слышны барабаны и флейты. Через какое-то время – ружейные залпы, за ними – сплошной треск, вот он затих, немного погодя – свирепые крики, истошные вопли и раскачивающийся шум. Знакомые звуки смутили солдат: слева схватились в рукопашной, почему их не бросают на подмогу...

 

К батальону подскакал полковой командир, закрутилась под ним усмиряемая лошадь. Попов спрыгнул на землю и скомандовал, перекрывая шум:

– Батальо-о-он! Нале-е... Во! – перебежал на середину фронта и выхватил шпагу: – Ребята, за мной, на выручку! С нами Бог! Бегом!.. Ура-а-а! 

 

После перестроения Иван оказался впереди Артёма. Выбежав из пелены дыма, увидел спины работающих штыками и прикладами французских гренадеров, мечущихся, топчущихся под барабанную дробь и трели флейт. Те оглянулись на крик, солдаты успели заметить их испуганные лица и ударили в штыки. Оказавшиеся между гренадерами и томским батальоном французские полковые музыканты: мальчишки барабанщики и флейтисты со старым тамбур-мажором, прекратили игру и кинулись врассыпную.

Какое-то время Иван видел перед собой только спины и ранцы своих товарищей, но скоро движение внутри горячей массы вытолкнуло Ивана на француза. Штыки их встретились, стукнули, заскрежетали. Иван почувствовал силу гренадера, сердечко покатилось вниз, но он смог завернуть ружьё штыком к земле и прижать. Оба застыли, чувствуя чужие жар и дыхание. Сзади громко:

– Вверх и в голову!

Иван отскочил и от земли взмахнул ружьём, целясь в голову, попал в челюсть, штык скользнул и воткнулся в щеку. Француз на мгновение потерял равновесие, отпрянул, зажал рану и, не сводя с Ивана глаз, начал пятиться, спотыкаясь, пятиться, вдавливаясь ранцем в свои шеренги.

– Орёл! Такого гренадера одолел! – и  Артём, отодвинув Ивана, выбрался вперед.

Французы дрогнули и побежали, а вслед батальону, отрезвляя, полетела команда: "Сто-о-ой! Наза-а-ад!"...

На месте короткой схватки покачивался, гримасничая, Попов. Подбежали офицеры. Попов поднял голову, на лице кровь, волосы слиплись, правая рука повисла плетью:

– Хотел быть до конца... с вами... простите... Господа офицеры... передаю полк майору Крутых... Свиридов... в дивизию к генералу Лихачёву... доложить.

Майор подозвал солдат и велел сделать из ружей носилки, отыскал шпагу и убрал в ножны командира. Солдаты уложили Попова и побежали к роще. Им наперерез уже мчались, петляя, ополченцы с носилками, усердно исполняя свою главную задачу.

 

Батальон беглым шагом вернулся на место, развернулся фронтом на высоту и застыл потрясённый: перед ним извергался вулкан: высокий дым, облако пыли, звуки схватки, бегущие вниз по склону русские солдаты и артиллеристы... Послышались чужие крики, затрепетали французские знамена... Оцепенение прервал разгорячённый всадник в форме конногвардейца. Появился он вдруг и, не слезая с лошади, торопясь и волнуясь, обратился к командиру, срывая голос:

– Майор Левенштерн, адъютант генерала Барклая. Именем главно... главно... командующего приказываю подготовиться к атаке! – и, подождав, пока батальон перестроится в линию ротных колонн, звонко крикнул, глядя на обращённые к нему лица: – Ребята! Вижу священный огонь в ваших сердцах! Беречь дыхание: кричать "ура" начнём по моей команде. Вперё-ёд!

Развернулся, взмахнул саблей и повёл коня к вершине, удерживая боком к высоте. На середине солдаты по знаку закричали "ура" и ударили в штыки...

 

Французская пехота праздновала "на крови" неожиданный успех, – среди разбитых орудий, в дыму, в пыли. Приказа, как развивать тот успех, не было, и она, пока продолжалась неразбериха, закрывала собой путь другим полкам, стоявшим внизу перед рвом. Стремительно приближавшиеся русские колонны заметила с опозданием, но не запаниковала и стала спешно сбиваться в плотные ряды у дальнего бруствера.

Впереди, куда неотвратимо нёс его бег, у той черты, где вновь его ждали и суд, и крест, поручик видел только синие мундиры, белые перевязи, красные эполеты и чёрные козырьки, напряжённые лица, чужие глаза и чужие штыки. Ряды у роковой отметки, до которой оставалось шагов тридцать, сомкнулись, с той стороны послышался задорный призыв, по всей линии – смех и, обрывая его – пронзительный крик. Разноцветная толпа вздрогнула и, зарокотав, покатила навстречу батальону. Поручик ощутил, как по затылку рассыпались острые колики, и тут же ударил его хлёстко, будто подстерегал, и впился жадно взгляд смуглого французского капрала с косичками на висках, бравого южанина, настроенного на победу. Поручик непроизвольно замедлил бег, желая почувствовать, что он не одинок. Набежавший француз сходу ударил его штыком, промахнулся, отступил, качнулся вперед, назад, в сторону и сделал несколько красивых выпадов. Становилось тесно, француз наседал: у него широкий шаг и длинные руки, и не удавалось никак достать его шпагой. Вот он проткнул штыком руку выше локтя, а когда следующий выпад направил в живот, поручик согнулся, гася удар, и не успел даже понять, – схватка длилась секунды, – получил ли он ещё рану, как между ними появился молодой солдат, но не его, а другой роты. Тот самый, пронеслось в голове, что этой ночью в одном исподнем стоял у костра. Солдат яростно закричал, размахивая во все стороны ружьём: "А ну, пошёл отсюда, пошёл! Разыгрался, чёрт! А ну, не балуй! Пошёл!" Ударом с его головы сорвало кивер и бросило поручику на грудь. Но француз отступил, а поручик почувствовал, уже слабея, как солдаты подхватили его под руки и потащили прочь.

Какое-то время он слышал шум схватки, затем сменившие его гул и натуженный писк, чувствовал слева рядом громкое, сиплое и частое дыхание солдата. Никогда раньше не мог он позволить себе быть так близко к мужику. Дыхание обжигало висок, оно не было приятным, но не вызывало отвращения, напротив – благодарность и любовь. Поручик, мотая опущенной головой и видя только мелькавшие с обеих сторон солдатские сапоги, ловил убегающие мысли: "Простые мужики... угрюмые и суровые... но истинно добрые и благородные сердца! Я всегда буду любить их!" – и тут же потерял сознание...

 

У противника – десятки лиц, кто твой самый страшный враг? В эту сторону размахнуться и... ударить! Отбить, и тут же – в другую. Схватить за грудки, свалить, упасть, грызть... Вскочить, отпрыгнуть, развернуться и ещё раз ударить, ударить и отскочить. Колоть и орать... колоть и орать... В стремлении разорвать друг друга в клочья обезумели люди, знающие не понаслышке, что такое любовь и доброта, но превратившиеся волею вершителей судеб в зверей...

 

Иван налетел на фельдфебеля своего полка. За ним на ящике сидел раненый французский офицер. Голову склонил, лохмат, бледен, рваный мундир в крови, болтается шитый золотом воротник, свисает с плеча пышный эполет. Фельдфебель удерживал пленника, намотав на кулак его трехцветный поясной шарф, ещё три солдата стояли в линию и крутили головами, оберегая добычу. Ломая схваченный судорогой рот, похвастал:

– Взяли!.. – и следом, сдвинув брови, бросил: – Ну-у!?  Чё встал, раззява!?

Иван попытался вернуться в свалку, но впереди толкались большой кучей солдаты других полков. Пыл стал угасать, на вялых ногах он отошёл к орудию и опёрся на лафет. Посмотрел на свои исцарапанные руки, хотел выпустить из ладони приклад, но вновь ухватился за него: оказавшись одинокой, рука затряслась, заходила ходуном. Оглядел себя – дрожат колени, левое светится сквозь порез... Ах ты, мать честнАя! И кивера нет!

 

В центре укрепления радовались победе генералы штаба, пришедшие на подмогу с батальоном Уфимского полка, они обнимали адъютанта Барклая де Толли, а тот, не веря воинскому счастью, только улыбался, прижимая к груди раненую руку.

Внизу за рвом шевелилась густая масса пехоты под французскими знамёнами. Слева и справа на дистанцию штыкового удара выходила русская пехота, в тыл – драгуны... Французы, избегая разгрома, ринулись назад...

На батарею влетели упряжки конной артиллерии для замены разбитых орудий и потерянной прислуги, вбежали ополченцы за ранеными. Вершину и укрепление начали занимать полки дивизии Лихачёва.

 

К Ивану подвалил, хватая оскаленным ртом воздух, Артём, ткнул кулаком в грудь:

– Прогнали!.. Сам потерялся, винюсь, – отдышался и прокричал: – Слыхал? Наш-то Золотарёв... фельдфебель, генерала пленил!

– Видал я. Подумал,  то офицер. Дядя, ты не ранен?

– Кровь не моя! ...много всякой пролилось. Да и тебя такого близко к храму не подпустят, – и Артём рассмеялся, показав белые зубы, обнял Ивана за плечи и весело, как хитрую загадку, по-стариковски прошепелявил на ухо:

– А покажи-ка, солдатик, мне убогому, где знамя твоё?.. – и довольный взъерошил тому волосы. – Молодец, знаешь! Бескозырку-то одень! Повернись-ка, достану... Ну, пошли собираться, стягиваться...

В сутолоке, переступая через тела, лафеты, прошли к выходу, вытянулись, уступая дорогу входящему в укрепление генералу Лихачёву, их дивизионному начальнику...

 

Белокурый поручик прошёл вдоль шеренг своей роты:

– Прохоров! Хорошего солдата воспитал. Молодец, Лоскуткин! – и, пройдя далее, похвалил ещё: – Чуркин! Твой, видел я, отменный будет воин, нет у него страха!

 

***

 

К трём часам дня Бонапарт, считая, что на левом фланге победа одержана, всю мощь бросил в центр. Выстрелы орудий на батарее звучали реже, и стало казаться, что любой из них будет последним. К извергаемым вулканом дыму и пыли добавился огонь: французская граната разбила бочку со смазочным дёгтем, пламя поднялось ввысь и побежало по склону. Французская дивизия, стоявшая у подножья, бросилась в атаку. Когда пехота приблизилась ко рву, стороной пошли несколько кирасирских эскадронов, оставляя батарею слева, демонстрируя удар по русскому кавалерийскому резерву. Следом – польские уланы. Прорвав 1-ю линию, эскадроны внезапно повернули и двумя массами устремились на высоту: одна в промежуток между войсками и укреплением, чтобы войти на батарею с тыла, другая на колонны с флангов. Батальоны не успели перестроиться в каре и бежали, преследуемые уланами. Кирасиры и французская пехота с двух сторон ворвались на батарею. Дивизии Лихачёва суждено было "истечь кровью"… Тысячи голосов подхватили чужие песни о родине и свободе: на батарее – "Марсельезу", на склоне – гимн легионеров Домбровского.

 

Майор Крутых понял, что произошла катастрофа, успел перестроить батальон в каре и с развёрнутым знаменем начал медленно отступать, отбиваясь от уланов. Он волчком крутился в центре и не переставал  выкрикивать команды:

– Задние, заряжай и стреляй! Знамя – на середину! Офицеры – на середину!.. Ряды сохраняй! Раненых – на середину!.. За пику хватай, тяни!.. Ребята, бей коней! Молодец, Вареников!.. Ныряй под пику и – в брюхо... на земле добьём, с седла задние пулей достанут...

 

Навстречу томскому каре из оврага выходили и строились для атаки на высоту русские гренадеры. На них, как осы, налетели уланы, но, увидев, что таит в себе тот овраг, откатили и помчались на высоту, где вдоль бруствера накапливались кирасиры. Гренадеры, крича "ура", пробежали мимо каре, ещё шагов двести, по ним ударили кирасиры, с флангов – уланы, гренадеры не успели перестроиться и обратились в бегство. Толпа побежала к спасительному оврагу, смяла стоящее на пути томское каре, в разрыв ворвались уланы, не все: многие были заняты расправой над гренадерами. Правая, большая часть каре успела сомкнуться. Ворвавшиеся в промежуток уланы не смогли вдоволь натешиться: мешал собравшийся строй у них за спиной.

 

Юный подпоручик в очередной раз отбил шпагой упорно толкаемую в его грудь пику и увидел оставленную им зарубку на бордовом древке позади красно-белого флажка. Понимал уже, что долго так продолжаться не будет, что его положение похоже на безнадёжное стояние одинокого, безоружного, голого перед злобным голодным медведем... и он услышал, как из его мальчишеской груди на высокой ноте начал вырываться стон...

 

Нервно поигрывая саблей у стремени, улыбаясь, на Ивана наезжал в диковинном с квадратным верхом кивере, надетом набекрень, длинноволосый всадник с вислыми до подбородка густыми усами. Готовый подставить под удар ружьё Иван держал его перед собой обеими руками и ёрзал на пятачке в ожидании страшной минуты. Когда между ними оставалось шага три, улан привстал на стременах и взмахнул клинком. Иван отпрыгнул вправо, вперёд, успел заметить удивленный, нахмуренный взгляд, и, зажмурившись, ткнул штыком...  коня в шею, тотчас горячее брызнуло ему в лицо и на мундир. Конь взвился, Иван увидел перед собой синие штаны с красным лампасом и с бешеным выплеском накопившейся ярости вонзил штык в бедро. "А-а-а, пёс!.. Ку-у-урва!" – закричал улан. Конь захрипел и упал на спину, придавив всадника. Перед глазами замелькали подковы и стёртые подошвы сапог, а сверху и спереди – вдруг дым, сверкнул огонь, выстрел, толчок в грудь... Покачнулся, опустил голову и посмотрел, где обожгло, увидел: мундир щедро облеплен раздавленными вишнями, а там, где прижался подбородком, ниже справа – дырочка... вот в ней заблестело, и стало расти на глазах чёрное пятно...

Стрелявший улан вставил пистолет обратно в седельную кобуру, с темляка рукою подхватил саблю, занёс ее над головой и направил коня на Ивана. Но тот, когда сверкнула молния, уже падал как подкошенный и под рассечённою пустотой опрокинулся навзничь, подвернув под себя ноги и откинув голову на спину подпоручика, павшего лицом в траву и сжимавшего в последнем объятии родную землю...

Улан, накренившись, рассматривал Ивана. К нему, подпрыгивая на одной ноге, стеная и охая, подковылял раненый товарищ и, обессилив, вцепился в гриву коня. Улан ухватил его за пояс, втянул в промежуток перед седлом, оглянулся ещё раз на Ивана, развернул и повёл коня в обход высоты навстречу колоннам, вброд через Колочь и уже за ней, минуя скопления войск, по полю скошенной ржи – в свой лагерь.

 

Большая часть каре находилась на полпути к роще, где выстраивались отступившие войска центра. Левой, меньшей части, наконец, удалось избежать резни и собраться в кольцо из двух-трёх десятков солдат.

 

Мимо группы к вершине стороной проезжали порознь или малыми кучками выходившие из боя  уланы, чаще, растерявшие пыл, – эти молча, бросая косые взгляды, – а те, кто сохранил тот пыл, – эти, крича и угрожая саблями, пиками, кулаками, бранясь, но на меткий выстрел не приближались. Но находились, кто нарочно опускал пику и направлял коня на солдат, но когда те поднимали ружья, тотчас отворачивал и свысока посмеивался.

Занявший место в кольце гренадер в высоком золочёном головном уборе с кисточкой, с роскошными рыжими бакенбардами, прислушиваясь, поддакивал: он улавливал среди доносившихся ругательств знакомые слова. Крякнул, переиначил последнюю фразу в свою пользу, чуть присел и прокричал её проезжавшему улану, отстучав вдогон особый артикул так, что его правая рука, до локтя оголённая, вылетела из рукава, упруго ударившись на сгибе о левую, вскинул подбородок и презрительно выпятил нижнюю губу. Улан, откинувшись назад, рассмеялся и, принимая вызов, в своем состязательном жесте обхватил переднюю луку седла, покрутил, изощрённо выругался и, удаляясь, вполоборота добавил незлобно:  "Врацам фкрутцэ, пся крев (скоро вернусь, собачье отродье)".

 

– Всё, ребята, хватит, сомкнись!.. Просто так не отбиться, бежать к нашим надо... Старики, давай, заряжай по две пули, штыками другие поработают, – Артём говорил быстро, при этом крутился на месте, толкаясь, и нервно оглядывал израненное поле. Что-то не давало ему покоя, и он, бормоча и передёргиваясь, как от кислого, отошёл от своих, часто и коротко взмахивая кулаком у бедра, с ожесточением вгоняя в землю невидимый колышек. Рванулся, было, в одну сторону, в другую и увидел, наконец, в стороне то, что искал:

– Ах ты, беда-то какая... – всмотрелся, потрогал... – РебЯтушки! Живой он!

Артём опустил ружьё, быстро снял патронную сумку, тесак, ранец, мундир, оторвал от рубахи рукава и собрал в комок. Встал на колени, освободил  на лежащем ранцевую грудную перемычку и втиснул под мундир тот тампон. Заправил плотно и, приводя себя в порядок, крикнул наблюдавшим за ним солдатам:

– Помоги кто!.. Хоть ты, Егор!.. Ванюшка, очнись, родной...

"Артём", – покойно подумал Иван, услышав знакомый голос в ночи.

– Иван, вставай, вставай, бежать надо... Молодец... Рану зажали... Давай ножками, давай!.. Егор, руку-то его себе на шею забрось!.. Сильно не бегите, круг сохраняй... Знамя у нас! Выше держи!.. Может, наши заметят, выручат... Задние! Как поскачут вдогон, кричи: встанем, биться будем... да поможет нам Бог... Вань, голову не запрокидывай, прямо держи... Ножками давай, давай, пропадём...

Поле пестрело телами, отовсюду неслись стоны и крики. Некоторые раненые сидели или стояли на коленях, опершись на руки, некоторые ползли. Два-три солдата подбежали и присоединились к группе.

 

А на краю оврага, что был уже далеко позади, выстраивалось пол-эскадрона уланов. Выравнивали шеренги, успокаивали дыхание, заряжали пистолеты или, спешившись, торопясь, подтягивали подпруги. Перед рядами на горячем коне, ронявшем от удил обильную пену, гарцевал нарядный офицер. Он громко кричал, подзывая тех, кто продолжал самозабвенно, выпучив глаза, петь "Ещче Польска не сгинела", отправлял всадников к тем, кто был дальше, те мчались к опьяневшим от боя кучкам и вместе возвращались.

Наконец, ясновельможный пан, обернувшись к своим, протяжно подал команду, – всадники опустили пики, и строй ощетинился флажками, – взмахнул саблей, ударил шпорами коня, тот присел, рванулся вперёд, и уланы с боевым кличем бросились в погоню.

 

Беглецы заметили:

– Артём, скачут!

– Стой! Всё, братцы... Сомкнись! Давай, Егор, Ваню положим здесь... Знамя выше! Получше разверни-то! Старики... по две пули!..

Артём обернулся и посмотрел на приближавшиеся с нарастающим воем и топотом шеренги пригнувшихся всадников, на вынесенную ими вперёд неровную, пляшущую цепочку бело-алых флюгеров у наконечников пик. Не глядя, выхватил из сумки два бумажных патрона, сунул в рот, – должны быть под рукой, – прикусил. Зажмурился и прошептал сквозь зубы, обращаясь к одному только небу:

– Спаси и сохрани, укрепи... не оставь, родной ты наш... – открыл глаза и мыслью, обжигающей мозг и тело, бросил вызов навстречу своему неизвестному противнику: "Ну, давай, борзый лях! Зараз мы ещё посмотрим, кто – кого".

И в том строю вдруг конь гнедой споткнулся, и пика зацепила землю, вырвалась из рук всадника и другим концом ушла к небу, но успел улан ухватить её за петлю и потащил за собой, оглядываясь и торопясь на скаку выправить...

Спереди закричали несколькими голосами:

– Братцы, драгуны на подмогу скачут, выручили! С нами Бог!

Уланы тоже заметили и, задрав пики, начали расходиться веером, разворачиваться.

– Давай, мужики, пали ляхам в зад! – прокричал Артём.

Солдаты, оказавшиеся в первых рядах, догадались и опустились на одно колено. Сбившейся барабанной дробью прогремел залп. Артём встрепенулся, вскинул ружьё, выстрелил, шлёпнул Егора по плечу, показав, что попал, вынул патроны изо рта и швырнул в сумку...

 

Когда мимо промчались, казалось, цепляя стременами, драгуны, и улёгся поднятый ими вихрь, гренадер нарочито шумно выдохнул и опустил ружье на травку. Исподлобья оглядел всех, неожиданно хлопнул себя по коленкам, молодецки закинул руку за голову, другой подбоченился и выписал первое коленце, притопывая и приседая с разворотом. Бодро выпрямился уже весёлый и озорной, распахнул объятия, встряхнул головой и повторил всё раз, другой, раззадоривая себя разудалым гиканьем...

Егор уселся на траву и опустил голову между ног. Кряхтел, кряхтел, ухал, качался, всё же не смог сдержаться и... заревел навзрыд:

– Пропади ты пропадом, царёва служба! – снял кивер и принялся колотить им об землю.

Гренадер остановился и прислушался, утираясь рукавом. Поводил взглядом по сторонам, поднял с земли ружьё, подошёл к Егору и, наклонившись, вполголоса строго укорил:

– Ты чё, балда пехотная, офицеры дознаются, на каторгу пойдешь... А потом, дремучий ты старый лапоть, мы сейчас не царю служим, а России!

– Сыночка своего мог так и не увидеть, – простонал Егор: – Меня ж забрали, с дитём я был... С батей егерями были у барина. Барчук бобрам плотину порушил, я обругал, он – к барину, тот высек и в рекруты отдал.

– Такая наша жизнь... Спросить бы ещё у тех, чья душа нынче отлетела, те б сказали, – посочувствовал ему Артём и, вспомнив своё, повеселел: – А давай лучше Ваню спросим, какие приветы привёз он Кирюхину Егору. Вань, слыхал?

Иван хотел сказать, но закашлял кровью.

– Ладно, Ванюшка, тише, тише.

– Дядь Егор... внучок у тебя на Рождество народился... Егорка, – и Иван откинул голову на траву.

Егор заулыбался, оборачивая ко всем счастливое и чумазое в разводах лицо. Внезапно он почернел и поднял голову к небу:

– Господи, за что ты меня так наказываешь!..

Помрачневший Артём горестно вздохнул, огляделся, увидел знамя, и в его глазах вновь вспыхнул огонёк:

– Быть тебе, Фрол, с Георгиевским крестом!

– Брось, чего там... аккурат, пятый я, кто сегодня это древко держал.

– Э-э, нет, Фрол! А кто ещё вспомнит простого Петра да Ивана, из чьих рук ты знамя  поднял? Вот и будешь по праздникам поминать друзей этих павших до конца дней своих. Как вынешь из сундучка крестик, изба засияет, а ты слезу утрёшь, и ребята там тебе улыбнутся...

 

С внешней стороны солдаты закричали кому-то:

– Эй, деревня, давай сюда! – и своим: – Расступись: за ранеными пришли.

Протиснулись ополченцы с носилками. Один из молодых будто обиделся, но возразил дружелюбно:

– Какая мы "деревня", мы посадские из Рязани.

Другой посадский мужичок подошёл, глянул на лежащего Ивана:

– Донесём ли: в крови ж весь – истечёт!

– Ты давай не свисти: то его забрызгали из жил французский улан да конь его. Поспешай, братцы, дорог он нам…

Ополченцы, показав мокрые чёрные спины, помчались, скособочившись и топоча, к роще, за ней в лазарет.

– И нам следует поторопиться, некогда отдыхать, – сказал своим Артём и забросил ружьё за спину...

 

К солдатам, пыля, скакал от линии отступивших войск всадник. То был адъютант полка Свиридов. Притормозил коня, продолжая придерживать кивер. По тому на кого и как смотрели, переглядываясь, солдаты, понял, что главные в эту минуту – он и Прохоров. Поручик, считавший до сих пор войну увлекательной экспедицией, ни разу не был в настоящей схватке и ни разу не заглянул в глаза врагу. С изумлением и с долей непонимания смотрел он вниз на обращённые к нему грязные лица. Подкрадывалось и уже заявляло о себе чувство восхищения русским солдатом и своей собственной ничтожности, но не было времени разбираться в этом: всё будет потом, а в эту минуту оно подсказало соскочить на землю:

– Кто старший в команде? Солдат, товарищи на тебя указывают.

– Прохоров 39-го Томского, ваше благородие!

– Полк ждет вас у того мыска. Не задерживайтесь! Заминка окончится, вмиг раздавит.

Свиридов вставил ногу в стремя и, перекинув другую через круп, сел в седло. Лошадь под ним заходила, грызя удила. Но, не сказав главного, поручик не мог покинуть это место:

– Слава вам, герои! Знамя при вас, честь ваша и наша при вас! – развернул лошадь и, пустил её медленной рысью к мыску: пропало желание мчаться в упоении по полю битвы...

 

***

 

Ивана внесли в санитарную палатку, пропитанную запахом солдата на войне: кострами, дёгтем, сапогами, потом и кровью. Медики в белых фартуках, окружив столы тремя-четырьмя кучками, стояли и, нагнувшись, делали свою работу. Санитары перенесли Ивана на освободившийся стол и уложили на влажную простыню.

– Ну, солдат, как тебя зовут? Постарайся... Пишите, сударыня: Иван Лазуткин, Томский... Записали? Потерпи, осмотрю я тебя, – доктор со стёклышком в глазу и с цыганским ликом перевернул Ивана на живот и начал ощупывать, мять спину.

– Барин! Нет там ничего! Я грудью шёл, ваше благородие!

– Знаю... Пишите: слепое ранение в грудь... Знаю, там  нет места, где трусу спрятаться... А мне надобно выход осмотреть: если пуля близко, достанем тебе на память, на поправку здесь и пойдёшь... Рана высоко... Кашлял кровью?.. Значит, лёгкое зацепило, будем надеяться, не опасно… Кто был против вас?.. У уланов при седлах есть пистолеты... Если б он тебя пикой, здесь бы не лежал. Молчи-молчи... Сударыня, готовьте к операции, водки дайте...

 

– Очнись, солдат, – услышал Иван. – Ну, как, стало легче? Мы у тебя из спины пулю вытащим. Больно будет, не очень. А ты поругайся. Мы всем разрешаем. А потом отдохнёшь, поспишь. Ну-с, приступим... Чего ж ты терпишь? Зубы сломаешь, герой!.. Ругайся же!

– Мама не велит, – с трудом произнёс Иван.

– Сударыня, палочку ему в зубы!.. Молодец!.. Сколько мы героев повидали с вами сегодня. Никогда не забудется… Всё, солдат! Мы своё дело закончили,  зашьём тебе рану и ты – вольный… Мачты бы делать из таких богатырей, чтоб ни перед какой бурей не гнулись!.. Смотри, солдат, в этом узелочке пуля на память, рядом кладу... Выздоравливай, герой! Санитары, забирайте! Посадите, и под спину ещё подушку. На месте дать ещё водки: ему надобно поспать.

 

Вечерело... Канонада стала затихать, а мысли приобретать ясные очертания. Повернул голову – татарин рядом, в одной руке перебирает чётки, другая забинтована и высоко поднята, как перебитое крыло, почувствовав взгляд, обернулся, оживился:

– Конь на меня с обрыва упал, косточки поломал, и пуля в ноге была. Рашид я Валеев, а ты?

Иван попробовал ответить: – И-и-и-и... И-и... – и понял, что ему не то, что говорить, кашлянуть, хмыкнуть, вздохнуть трудно. Подышал, прислушиваясь к боли, и заговорил медленно, негромко, с паузами:

– Иван… Лазуткин… В грудь…

 

В начале рядов закричали, отыскивая нужного солдата:

– Ива-ан! Ваню-юшка-а!

Из разных концов отозвались Иваны. Тогда голос позвал иначе:

– Лазу-утки-ин!

Иван завозился, захлопал ртом, как карась на берегу, но крик из его груди не выходил. Рашид догадался, сел на подстилке и поднял здоровую руку, замахал, закричал:

– У меня твой друг! Мы вместе тут!

Те только услышали, как уже бежали по тропинке, перепрыгивая через голые ноги особо рослых раненых в крайнем ряду:

– Иван, племяш, как ты? Вижу, вижу, помолчи. Грудь-то болит? А мы раненых на поле собираем и приносим: после боя обычное дело. Слышь, утих он, бой-то, как гроза: налетела, напугала и утихла, – Артём повернулся к Егору и признался в сокровенном: – Веришь,  Ванюшка мне племянником мог стать. С Полюшкой, с тёткой его, когда молодые были, любили друг друга. Давно: считай, двадцать два минуло, как Измаил брали... Во-о!

– Дядя Артём!.. Не пойму, тот улан... кричал, вроде, по-нашему: "Пёс, курва"... О том всё думаю, – слабым голосом спросил Иван.

– Не тереби душу: лях то, жолнер их. У француза его тьма. Он тебя гулящей бабой обругал, а по-нашему ты б услыхал "собака" и "б-дь". За бой этот ещё медаль получишь, унтер божился, что скажет командирам. Наш-то поручик тоже  видел, помнишь, цел и он... Не беспокойся, свидимся: все раненые в полк возвращаются. А нам, коль устояли, на завтра очередь на француза идти. Посмотрим, как он держаться будет: под ним земля-то чужая, даже угла своего нет. Должна она его сбросить… А мы с тобой да со всем народом – самые богатеи: вон какая у нас Родина великая, а в ней наша колыбелька. Так, Егор? Как не подраться за неё…

 

 

От автора:

Майор Вольдемар фон Левенштерн в мемуарах описал атаку Томского полка на батарею Раевского и свою роль. На батарее фельдфебелем полка Золотаревым был взят в плен генерал Бонами.

Позже батарея была захвачена дивизией Жерара, кирасирами Коленкура (брат министра иностранных дел Франции, погиб на батарее) и уланами Рожнецкого. Генерал Лихачёв получил множество ран, и он единственный, кому на батарее французы, изумлённые его храбростью, сохранили жизнь. На поле боя Лихачёв был представлен Наполеону, но отказался принять свою шпагу из рук врага.

За участие в Бородинском сражении подполковник Попов был награждён орденом Св. Анны 2-й степени с мечами, майор Крутых – Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

 

 

06.2012 - 02.2013

 

Виктор Калинкин

http://www.proza.ru/avtor/kalinkin

Обсуждение Еще не было обсуждений.